Советские олимпийцы

«Система» Матулевича начинала приносить свои плоды. Мускулатура у ребят заметно окрепла, они научились от раунда к раунду наращивать темп и боксировали как-то непохоже на других. Про них говорили: «корявые». Но эта «корявость» доставляла много хлопот их соперникам на ринге. Она обескураживала, потому что нельзя было предугадать, какой удар за каким последует. Да и сами удары были ни на что не похожие: прямой не прямой, апперкот не апперкот.

Валерий выигрывал один бой за другим. Теперь в его боевом списке было больше двадцати побед. Чем успешнее выступали он и его друзья по команде, чем чаще их приглашали на соревнования, проводимые, в городе. И скоро они поняли, что своими победами зарабатывают право гораздо чаще бывать в городе, чем их однокашники. Теперь они могли иногда и послоняться по улицам, разглядывая витрины магазинов и выпивая у каждой стойки по паре-тройке стаканов газировки. Они бывали и в отдаленных районах города, в Ходре, например, где находился стадион «Спартак». Там нередко устраивались соревнования. Ехать надо было нескончаемой улицей Навои, где по одной стороне тянулись трех-четырехэтажные, вполне современного городского вида здания, а по другой — мазанки-кибитки, в просветах между которыми открывались узенькие, в локоть шириной закоулки, где, продирая бока, с тонким блеянием бегали бородатые козлы и лежали, зарывшись в пыли, угрюмые вислозадые бараны. На плоских глиняных крышах кибиток всходила трава, весной алели тюльпаны, осенью на разостланных газетах сушился урюк…

Бывали они и на Асакинской, где высился заброшенный костел с почерневшими запалами окон, страшноватый, беззвучный. Под ним текла грязная река Салар, на противоположном берегу которой давно построен был уютный стадион, и в одном из уголков его тоже частенько натягивали канаты… Был еще летний театр в парке Горького — как можно забыть? На сцене его бои проводились по вечерам. Днем на солнце зрители не выдержали бы и пары коротких раундов. Судьям тоже пришлось бы несладко. Боксеры, годами тренировок приученные ко всему, наверное, продолжали бы молотить друг друга, не обращая внимания на палящие лучи, — успевай только увертываться от ударов, — однако боязно было, что число взаимных нокаутов резко бы подскочило… Чаще же всего они заходили на Коммунистическую улицу. Она хоть и недалеко от центра, но была неширокой, одноэтажной, на ней стояли особняки, окруженные палисадами; на скамеечках сидели важные старухи в линялых сарафанах. Они с подозрением оглядывали вечно спешащих прохожих. А большую часть их и составляли спортсмены. Они шли в зал «Динамо».

Там был своего рода боксерский клуб. Приходили ребята из других обществ поразмяться, постучать на снарядах, узнать новости.

К крылечку, ведущему в зал, подъезжал на своем стареньком велосипеде Сидней Львович Джаксон. Он терпеть не мог праздносидящих людей, а уж тем более спортсменов! Все свободное от работы и домашних забот время боксер должен уделять тренировкам. Прямо он этого никогда не говорил и как будто бы склонен был снисходительно относиться и к отдыху и к развлечениям, но все это было, по его мнению, недостойным времяпрепровождением для истинного атлета. «В строй, в строй! — командовал он. — На первый-второй рассчитайсь!» Он любил церемонию построения и расчета.

Сам вставал впереди и вел группу. Бег, подскоки, наклоны… Трудно было поверить, что тренировку проводит семидесятилетний старик. Валерию и его друзьям из училища не раз приходилось участвовать в этом и выслушивать (с неизменным восторгом) по ходу дела рассказы Джаксона — бесконечно занимательные, надо сказать! — о тренировках великих профессиональных боксеров прошлого, их излюбленных приемах и всяких штучках, не всегда дозволенных правилами, которые они применяли в боях… Сам' старик Джаксон сохранил изумительную юношескую сноровку. Однажды Валерию пришлось наблюдать такую сцену.

Какой-то боксер лениво тюкал пневматическую грушу. Сидней Львович долго ходил вокруг, с явным неудовольствием посматривая на ленивца. Вдруг не стерпел, подбежал, отпихнул.

— Смотри!

И продемонстрировал тридцатисекундную феерию. Чуть покачиваясь на крепких ногах, старик выбрасывал с легким верхним напуском ставшие шаровидными кулачки. Груша вдруг перестала быть видна. Платформа над ней дрожала, взвизгивала, ревела… вдруг, не перебивая дроби, он послал грушу вбок: она мелькнула прозрачным силуэтом, забилась, взмолилась… Плечи его неторопливо поднимались, опускались, седая голова покачивалась, лицо оставалось безучастным.

— Вот… понимаешь…

И сердито отошел.