Советский детектив. Том 7. Один год

— Не знаю, — произнес он, — я никакого квартального не видел. Оказался в этом здании случайно, доктор тут у меня знакомый, вспомнил про твое письмо, кстати довольно дурацкое, и поинтересовался — не доставляла ли к ним скорая субчика твоей наружности. В моргах-то тебя не нашли…

Жмакин слушал, моргая, больше всего он боялся, что проснется Агамирзян и услышит что-нибудь уничтожающее жмакинское достоинство. Но Агармизян спал крепко, хотя и стонал порою и даже всхлипывал во сне.

— Кто такой? — спросил про него Лапшин.

— Замечательный человек, — с гордостью ответил Жмакин: ему вдруг показалось, что здешнее больничное соседство с Агамирзяном хоть немножко повысит Жмакина в глазах Лапшина. — Поискать, гражданин начальник, таких ребят. Я толком не знаю, но он испытатель какой-то, обжегся сильно, ногу ему будут резать. Верно говорят — кому какая судьба на роду написана. Вот — герой человек. А я?

— Что ты?

— А я, гражданин начальник, конченый человек.

— Дурак ты — это верно, — спокойно согласился Лапшин, — но почему конченый человек? Вот, например, как ты волка порезал в тайге или в тундре…

— Вы ж откуда знаете? — приподнимаясь на локте, спросил Жмакин. — Вы ж…

— Девушка одна сказала, — не торопясь, своим низким голосом ответил Лапшин. — Приходила она ко мне, думала, что ты действительно покончил с собой, плакала очень…

Жмакин сжался, засопел.

— Я не нарочно, — сказал он быстро, — я пугать никого не собирался, я верно думал эту лавочку кончать, да сорвалось дело.

— «Дело»! — передразнил Лапшин.

Он потрогал папиросы на тумбочке, ему, наверное, очень захотелось курить.

— Вы в рукав, — посоветовал Жмакин, — аккуратненько. Да и чего вам бояться, никто не зайдет теперь.

— Думаешь?

Вдвоем они жадно покурили. Лапшин думал какую-то свою невеселую думу, а Жмакину хотелось спросить про Клавдию, но он не смел. Было что-то в молчании Лапшина такое, что нарушать не следовало. Но все-таки Алексей решился и спросил:

— Кто-либо из родственников здесь у вас лежит?

— Нет. Лежит Толя Грибков.

— Сотрудник ваш?

На мгновение лицо Лапшина странно скривилось, он отвернулся, помолчал и глухо ответил:

— Быть бы Толе Грибкову золотым работником, да вот сволочь из вашей братии убила его. Сколько промучается — неизвестно, а помрет непременно. Вот над тобою и лежит, этажом выше.

— Кто же его? — шепотом спросил Жмакин.

— Корнюха, — тяжело, словно выругался, назвал Лапшин и сжал на колене кулак. — Корнюха.

— И не взяли его? Ушел?

— А тебе-то что? — с горечью спросил Лапшин. — Тебе-то больше всех болит. Какое тебе, Жмакин, дело до всех наших ребят? Чужой ты нам и всей нашей жизни чужой, паразит ты, Жмакин, посторонний человек. Понял?

Нечаянно сорвалось у него это грибковское слово — «посторонний», и вдруг перед глазами его опять предстало лицо Толи, такое, каким видел он его совсем недавно, серое, не мальчишеское, лицо человека, которого нельзя никакими силами вытащить оттуда, куда он уже двинулся. И страшная, лютая тоска опять, как давеча, стиснула сердце Лапшина, он даже не кивнул Жмакину, поднялся и пошел к двери.

«Посторонний! — с внезапным ужасом, не замечая ухода Лапшина, думал Алексей. — Посторонний. Я им всем — посторонний! И тому летчику, у которого взял чемодан в вагоне, и Хмелянскому, которого ударил, и этому Агамирзяну. Посторонний — и ничего больше…»

Парнишка ты не молодой!

Едва Иван Михайлович зашел к себе в кабинет, чтобы на вечернем досуге ознакомиться с новостями прошедшего дня, как зазвонил телефон, и в трубке Лапшин, робея, узнал голос Балашовой. Несвязно и беспокойно она спрашивала, куда делся Ханин, что у него случилось и почему он так «неряшливо» с ней разговаривал. Не понимая, о чем, собственно, идет речь, Лапшин ответил, что лично у Ханина ничего особенного не случилось, что он в больнице у одного их общего знакомого и что будет там, наверное, еще долго.

— А кто этот… знакомый? — тревожно спросила Балашова.

— Анатолий Грибков.

— Может быть, я могу чем-либо помочь?

— Вряд ли.

Они помолчали. Потом Балашова неожиданно предложила:

— Приезжайте ко мне, Иван Михайлович, чай пить.

И он поехал. Поехал, боясь того, что едет, поехал, стесняясь сам себя и ругая себя на чем свет стоит, поехал, по дороге выдумывая тему разговора и сердясь на того «гармонического», все умеющего человека, о котором недавно читал в каком-то полутолстом журнале. «Гармонический» и работал посвистывая, и отдыхал раздумывая, все давалось ему с легкостью, хотя и не без преодоления трудностей, и спортсменом он был недурным, и в музыке разбирался, и на диспуте о литературе говорил так, что все присяжные литераторы только ахали и переглядывались.

«А я — однобокий», — словно курсивом из той же статьи подумал Лапшин и засвистал тихонько:

Ты красив собой,
Карие очи,
Я не сплю уж двенадцать ночей…