Советы юным леди по безупречной репутации

– Я намеревался, – тихо сказал Мелвилл, – когда приобрету достаточную славу, приступить к поэмам, основанным на классике совсем иного рода.

Элиза вопросительно наклонила голову.

– Моя мать великолепно знала языки. – Мелвилл заговорил быстрее. – Урду, персидский, санскрит… Она владела всеми этими языками и каждый вечер читала нам манускрипты, которые привезла с собой из Индии. «Шахнаме», «Махабхарата» – самые длинные из когда-либо написанных эпосов, не менее увлекательные, чем «Энеида», повествующие о героях не менее великих, чем Ахиллес или Аякс.

Элиза не отрывала взгляда от его лица, ожидая продолжения. У нее возникло чувство, что из всех бесед, из всех признаний, которыми они обменялись, эти были самыми сокровенными. Здесь, на званом ужине, посреди звучащей отовсюду нелепой светской болтовни. Она не перебила бы собеседника ни за что на свете.

– Внутри этих историй тысячи историй поменьше, – благоговейно продолжил он приглушенным голосом. – Если бы я мог всего лишь…

Глаза Мелвилла, секунду назад сияющие и оживленные, внезапно погасли.

– …найти издателя, который согласился бы их опубликовать, – заключил он со вздохом.

Его пальцы обхватили бокал, и Элиза едва сдержалась, чтобы не провести по ним рукой.

– Вы его найдете, – сказала она. – Я уверена, что найдете.

Если кто-то и мог этого добиться, то именно он.

– Возможно, однажды.

Они умолкли, пока слуги разносили следующую перемену блюд – фрукты, сливки и желе всех размеров, форм и цветов. Элиза, нетерпеливо ожидая продолжения разговора, набрала на тарелку всякой всячины и снова повернулась к Мелвиллу, едва появилась возможность. Разумеется, как ее учили с детства, следовало обратиться к адмиралу Винкворту – по правилам этикета полагалось менять собеседника после каждой перемены блюд. Но сегодня ничто не склонило бы ее к подобному поступку.

– Вы знаете очень много языков, – сказала она восхищенно, изумляясь, что человек может достичь успеха в такой области. По сравнению с этим ее умение сносно вышивать представлялось ничтожным.

– Не все из них досконально, – с иронией откликнулся Мелвилл. – Когда наши родители… Скажем так, чаще всего мы не успевали за ними угнаться.

Элиза пожалела, что этот разговор происходит не в уединении ее салона, ей захотелось передать на бумаге тихую меланхолию, отразившуюся на лице Мелвилла в этот момент.

– Слава богу, у меня есть Каролина, – задумчиво произнес собеседник. – Без нее было бы значительно более одиноко.

Сердце Элизы сжалось. Она привыкла видеть в необычности Мелвиллов нечто, возвышающее их над другими, и никогда не давала себе труда сообразить, что оборотной стороной может быть одиночество.

– У вас нет сестры, – сказал Мелвилл, тихо поблагодарив лакея, заново наполнившего его бокал.

– У меня есть Маргарет. Но родной сестры нет. Мне часто приходило в голову, что, возможно, моя мать… не наседала бы на меня так, будь у нее еще кто-то, кем она могла бы заняться.

– Она строга?

Элиза непроизвольно состроила едва заметную гримасу. Мелвилл рассмеялся.

– Простите, – сказала она, почему-то испытав потребность извиниться за то, что нарушила настроение. – Она очень строга, ее материнское мнение столь веское и столь громогласное, что рядом с ним мое собственное усыхает.

Хотя в ее словах не было ни слова неправды, она вдруг ощутила укол вины за то, что признается в таком человеку, постороннему для ее семьи.

– Прозвучало так, будто я считаю ее плохой, – сказала она с раскаянием. – Она не плохая. Бывали случаи, когда ее всегдашнее знание, как поступить, ее умение взять власть в свои руки приносили мне огромное утешение.

Мелвилл ждал продолжения, в его глазах слабо виделся непроизнесенный вопрос. Элиза взглянула на адмирала Винкворта (тот все еще деловито обсасывал куриную косточку), потом на сидящих напротив: леди Каролину (если она услышит, ничего страшного) и мистера Бервика, мечтательно уставившегося в пространство.

– В самом начале моего замужества, – медленно произнесла Элиза, – когда я… когда ребенок все не появлялся…

Когда каждый месяц приносил очередное мучительное разочарование, с каждым месяцем муж становился все холоднее, все больше отдалялся, все чаще ее бранил…

– Я не знала, что делать, – продолжила Элиза. – И… она мне помогла.

Не дожидаясь просьб – ибо Элиза не знала, как попросить, как выразить словами невыносимый страх, – миссис Бальфур взялась направлять ее в той же лишенной сантиментов манере, с какой когда-то причесывала волосы дочери. Ее письма, приходившие дважды в неделю, стали ниточкой, привязывающей Элизу к жизни, в каждом мать предлагала новую панацею, добытую из неизвестных источников: от докторов, травников, знахарей – не имело значения от кого. И внезапно Элиза обнаруживала, что в лечебных целях собирает клубнику в полночь под убывающей луной.

– Она давала мне занятие, в противном случае я могла… потерять себя, – прошептала Элиза.