Современная греческая проза

На пальце, выпустившем свинец, был ноготь, расщепленный от края до края, он был похож на сложенную рыбью чешую; точно так же и ее существование разорвалось надвое. Тогда, в ее пустые воронки, словно прекрасные источники в иссохшие колодцы, вставил бальзамировщик стеклянные глаза, выпрямил с помощью проволоки хвост (словно взвешивал молчание), и жизни подобие изобразил, ноздри лаком покрыв.

Но и вторая ее кончина не замедлила наступить: когда брюхо ее треснуло, и мы стали находить на ступенях золотых червей, деревянные опилки, которые оставляет рубанок; и нетающим снежком осыпалась шерсть под зубами моли; отец вынес ее на уличную лестницу забвения – ждать, пока ножи мусоровоза ей глаза не перемелют, в прах не обратят их вновь.

Василиа Георгиу Шестой день

Государственная литературная премия Греции

Номинация «Литературный дебют»

2016

Издательство «Гавриилидис»,

Афины, 2015

(сс. 7–34 и 148–151)

Шестой день

Памяти моего деда Никоса и моей бабушки Георгии с благодарностью за их подвиги

Когда Алкивиад в то утро проснулся, он уже умер. На самом деле не было никакого предшествовавшего события, которое могло бы стать оправданием внезапной и бесславной утраты его жизни, но как только в то утро он открыл глаза, то сразу же понял, что был мертв. К тому же смерть, должно быть, наступила совсем недавно, поскольку в теле его не было заметно никаких изменений по сравнению с несколькими часам до того, когда он лег и уснул своим последним сном, за исключением, пожалуй, только конечностей, которые были особенно холодными и зеленоватыми, да еще того факта, что он не дышал.

Итак, осознание того, что он мертв, пришло в большей степени скорее от ощущения, хотя было бы очень логичным предположить, что насколько очевидно для живого человека то, что он жив, настолько же очевидно и обратное – в таком случае, как его собственный.

Пребывая поначалу в удивлении, не в силах пока осознать свое новое положение, он встал и прошелся до ванной. Робкого дневного света, проникавшего сквозь узкое окно, было недостаточно, чтобы хорошо осветить все пространство, но он решил, что не хочет пока зажигать торшер, и рассматривал свое лицо в зеркале – вот так, в полутьме. Черные глаза его безжизненно блестели, и облик его был очень бледным, но он счел утешительным то, что лицо его пока еще не было обезображено. Если бы кто-то увидел его в таком виде, то мог бы запросто подумать, что это просто человек.

Значит, было точно известно, что он умер, но этот факт сам по себе мог вызывать у него только вопросы. Медленным шагом вернулся он к постели, силясь вспомнить, что он делал накануне вечером до того, как лечь спать. Часы на тумбочке показывали шесть, будильник должен был прозвонить через полчаса, а сам он лег спать во втором часу ночи, как обычно, отрепетировав один из фрагментов, которые ему надо было исполнить на фортепиано на спектакле на следующей неделе. Воссоздав в памяти два своих последних приема пищи, он осознал, что помимо упаковки йогурта и каких-то фруктов он ничего больше на ужин не ел, да и обед был у него таким же скромным, приготовленным им лично, так что вероятность пищевого отравления, скорее всего, исключалась. К тому же, если бы причина крылась в продуктах, которые он ел, у него совершенно точно были бы и другие симптомы, прежде чем он скончался – он бы не мог уйти так тихо и спокойно, как это в итоге случилось.

Алкивиад лег на кровать и закутался в простыни. Была середина июля, и жара становилась уже невыносимой, но его самого это никогда особенно не беспокоило, поэтому он не включал кондиционер, разве что в исключительных случаях. В то роковое утро он даже немного мерз, чтобы было ожидаемо, поскольку температура его тела падала с течением каждой минуты, хотя в такую жару, вероятно, она и не смогла бы достичь очень низких пределов.

Он понятия не имел, какой следующий шаг он должен был предпринять в том трагическом положении, в котором находился, даже не мог решить, рад ли, что мозг его был все еще жив, что настолько противоречило законам естества, которые определяют смерть как абсолютный и непреодолимый конец каждого аспекта живого существования. С одной стороны, был у него невероятный второй шанс, так что он, наверное, как-то должен был бы любым способом использовать то, что он не утратил еще сознание; однако с другой стороны, у него не было ни малейшей идеи, как по-вашему он должен был использовать свой разум, находящийся в совершенно мертвом теле.

Он мог бы встать, одеться, пойти на работу, как ни в чем ни бывало, но тело его рано или поздно должно было бы сгнить, так что вариант попытаться убедить окружающих, что он не умер, и продолжать свою обычную жизнь с того момента, где она остановилась, не представлялся реальным. С другой стороны, он даже не был уверен, как долго все это может еще продолжаться.