Современная нидерландская новелла

Выставки, зоопарки, видовые площадки, террасы, табачные лавки, рекламные щиты, памятники, адвокатские конторы, залы ожидания, конференц-залы, гардеробные, туалеты, бордели, луна-парки, музеи, стадионы — куда шли люди, туда шел и он, но неизменно пробирался вниз, в задние ряды, потому что его место было там. Строительная инспекция, пожарная команда, контролеры — вот с кем он здесь сталкивался, а они едва его замечали. Потолкавшись на выставке, он спускался в первый попавшийся подвал и там писал на стене свое имя, там он был в одиночестве, точнее сказать, наедине с предметами, которые тоже были одиноки, которые из года в год одиноко несли свою службу: балки, пол, гвоздь, банка засохшей краски, пятно.

Да, эти предметы были его истинными друзьями: ящик с рухлядью, бог весть когда и кем забытая рейка, о которой никто ни разу и не вспомнил. А вот он написал на ней свое имя и погладил рукой. Нижняя часть перил лестницы, бачок унитаза — кому они нужны? Погладь перила, погладь почтовый ящик. Гладь все подряд.

Порой у него мелькала мысль, что всех дел ому не переделать. Хотя думать иначе — верх наивности. Мир ведь слишком огромен для одного человека, нельзя поспеть всюду, и все же…

Когда, путешествуя, он видел мелькавшие за окном поезда леса и поля, то почти заболевал от тоски. От тоски по тому, с чем он расстался: по водоотводным каналам и заборам, по деревьям и бескрайним лесам. По холмам, лугам и прежде всего лесам, деревьям, под которыми еще никто не сиживал. Сменялись времена года, а они все стояли, росли, погибали, и ни разу никто…

А если уж он там был, то — как бы это сказать — действительно был и бродил там. Подбирал сосновые иглы, целыми пригоршнями, а потом опять ронял их на землю — зато он их видел, видел всё, всё без исключения. Ни одной иголочки не обделил он своим вниманием, и, когда эта мысль оседала в глубине его сознания, мысль, что каждая вещь имеет свое значение и каждая на свой лад узнает его, Килроя, тогда он опять начинал вырезать свое имя на коре бука или ольхи… На красивой гладкой коре появлялось его имя вместе с сообщением, что он здесь был.

Он дарил своим вниманием все. И, сознавая это, страдал. И был счастлив.

Напротив него сел какой-то мужчина, держа перед собой газету. Килрой посмотрел на ее обратную сторону, на улыбающееся лицо девушки, которая наливала лимонад и ласково поглядывала на него. Килрой попросил счет, Килрою захотелось немедленно уйти отсюда.

— Что значит быть остроумным? — спросил кто-то. Килрой не стал прислушиваться, ответ на этот вопрос был ему давным-давно известен. Он расплатился и поспешил уйти из кафе. Человек, который так неожиданно сел за его столик, перевернул газету и застыл в изумлении, прочитав на обратной стороне: Kilroy was here. Остроумная выходка, которую он вполне мог бы оценить по достоинству, но Килрой уже шагал по тротуару, спешил к вокзалу. Нет его, ушел.

Итак, что такое остроумный человек? Это тот, кто сам себе задает загадки. Тот, кто спрашивает себя, долго ли еще будет кувшин ходить по воду, пока разобьется. Такой человек — самый большой забавник на свете. Относится ли это к нему, Килрою?

Он никому не известен. Никто, никто в целом мире не знает о его существовании. Не знает, что он, Килрой, существует, что он человек, один из многих, и все же…

Но разве не может случиться, думал он, что в один прекрасный день кто-нибудь подойдет к нему, протянет руку и спросит: «Ты Килрой?» Да, разве не может случиться, что стоит он, к примеру, утром в очереди за билетом — ведь он много раз стоял в очереди, конечно не ради билета, а просто так, чтобы поприсутствовать,— стоит он, значит, в очереди, а на спине у него приколота бумажка с надписью «Я — Килрой», но он об этом даже не подозревает? Ну в самом деле, сколько же может так продолжаться?

ВЕДЬМИНО ГНЕЗДО

Перевод С. Баженова

Стремление в любом вопросе примирить все точки зрения, счастливая способность радоваться, ненавязчиво указывая, что доводы сторон относительны, как и все на свете, привычка ссылаться на обстоятельства, позволяющие считать «хорошим» то, что называют «плохим», — эти качества снискали Андре в кругу его ближайших знакомых прозвище «философа»; в этом прозвище равно звучало и дружеское восхищение, и недоверие, и обидная снисходительность: но ничего не поделаешь, таков уж был его образ мыслей. Зато, когда знакомые, пускаясь в рассуждения, запутывались в них и впадали в состояние беспомощного беспокойства, эта «философия» всегда дарила ему ощущение свободы, покоя и даже некоторой беспечности.