Современная нидерландская новелла

ВОСКРЕСНОЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Все это произошло в августе 1951 года. Кажется, числа десятого мы отправились в поход с группой Молодежного союза нашей деревушки в район Звина^[29]. У меня даже сохранилась фотография, которую сделал руководитель нашей группы, когда мы, не замечая, что он нас фотографирует, занимались возле палатки мытьем посуды. Бушмен на этой фотографии сидит на корточках и дает указания, Рябой драит алюминиевую кастрюлю, Дидерик орудует посудным полотенцем, Морда опустил руки в таз, куда я успел тайком высыпать пригоршню песка, а Кобель стоит согнувшись у входа в палатку и, щурясь от солнца, смотрит прямо в объектив.

Он был недоверчивее нас, пугливее — и не без причины: бывало, мы, словно по уговору, дружно набрасывались на него, хватали и раздевали, потом мазали ему промеж ног какой-нибудь липучей дрянью и держали до тех пор, пока его не облепляли насекомые. При всяком удобном случае мы доводили его до истерических рыданий, но каждый раз он опять появлялся среди нас, и мы терпели его, пока все не повторялось сызнова.

Почему мы так к нему относились, я до сих пор не понимаю. Может быть, потому, что мы — остальные — слишком задавались друг перед другом и оттого боялись друг друга подспудным, диким страхом детей, которые еще живут чувствами, рождающимися в глубине их щенячьих животов.

Мы, конечно, могли взять в оборот и Морду, что однажды и случилось. Мне удалось подговорить его прокатиться по луговому бочагу на бортике от старой крестьянской телеги. Я уже опробовал этот бортик: он был слишком узок и неустойчиво колебался в гнилостно-зеленой жиже. Добравшись до середины, Морда вдруг испугался и начал размахивать руками. А после, уже на берегу, лежал, сотрясаясь от рыданий, из ушей у него сочилась вонючая вода, он впился пальцами в песчаную землю и поднес ко рту горсть земли, словно желая ее съесть. Наверное, было во всем этом что то такое, что в дальнейшем удерживало нас от подобных шуток с ним.

Кобель не был похож ни на кого из нас: лгун и обманщик, он водил девчонок в пшеницу и всегда говорил ровно столько, сколько считал нужным, — ни больше ни меньше. Кроме того — опять же не так, как мы, — жил он не с родителями, а у бабки, старой, седой, очень толстой особы, похожей на гриб в ермолке. С трудом волоча за собой чемодан сластей, она ежедневно обходила нашу округу. Бабка-Мороз — так мы ее прозвали. Родом она была из Бельгии, и мы с трудом понимали ее речь, полную странных звуков и сочетаний. «Том» говорила она вместо «дом». А когда увещевала нас оставить в покое ее окна, которые постоянно разбивались в ее отсутствие, грозила свести нас, «глупи мальшики», в «полисию». По слухам, в своей маленькой, набитой всякой всячиной комнате она раскладывала карты и смотрела в магический хрустальный шар (сами мы у них дома никогда не бывали, потому что, когда забегали за Кобелем, он сразу же выходил на улицу и никогда не приглашал зайти: дескать, бабушка не разрешает).

Все ее дети жили в Бельгии, а муж много лет назад сбежал с другой женщиной. Кобель был незаконным сыном дочери по имени Ирена, которая жила в Антверпене. Больше мы о его родне ничего не знали, да и сам Кобель, кажется, знал не больше нашего. Впрочем, он не задавался лишними вопросами. Иногда на него находило, и он в дождь бегал босиком по деревне и пел странные песни собственного сочинения, вроде «Дождик, дождик, ай ду-ду, домой я тоже не пойду».

Он был какой-то чокнутый. Мы пользовались этим и подбивали его на всякие рискованные выходки, которые давали ему некоторое право на нашу дружбу. И он из кожи лез, чтобы стать для нас «своим»: выбивал стекла у лавочницы, воровал для нас орехи, во время уроков бросал каштановую шелуху в окно нашего класса. Сам Кобель учился в соседнем городке, в католической школе. Каждое утро, когда мы только-только выходили из дома, он уже ехал на велосипеде в город, а назад возвращался, когда мы еще корпели в душном классе над географией, математикой и отечественной историей.

Но что бы он ни делал — все без толку. Мы никогда не считали его вполне своим, так он и остался паршивой овцой в нашем стаде. Мы то терпели его, то изгоняли насмешками, то снова принимали в свою компанию. От этого он сделался нервным и подозрительным. Иногда казалось, что он, собственно говоря, презирает нас, холодно, с каким-то удовлетворением замыкаясь в себе. Он мог по нескольку дней играть совершенно один. Однажды мы увидели, как он целится из рогатки в уличный фонарь. После уроков мы тоже достали свое оружие, наскоро проглотили бутерброды и, стреляя из рогаток, препираясь друг с другом и споря, кто поразит цель первым же выстрелом, бурей прошли по деревне.

Но все эти случаи недолгого сближения кончались тем, что мы, разозлившись на бессовестное вранье Кобеля о его меткости и успехах у девчонок в католической школе, сталкивали его в канаву, натравливали на него бродячую собаку или набрасывались на него всем скопом. Он никогда не отбивался, просто удирал куда подальше.