Современная португальская новелла

Он взглянул на мостовую, ветер рябил да ней лужи… Там он играл с братом… Они присаживались передохнуть на ступеньку перед дверью, чтоб не идти в дом с красными от беготни лицами. А как только видели, что из-за угла появился отец, с криками бежали ему навстречу. К окну подходила мать, и как раз к этому, перед которым он сейчас стоит… Все ушло… Все покинули дом… Есть только изъеденные червоточиной стены, растрескавшиеся рамы, покрытая пылью мебель. И дух тления, тяжкий, как в могиле. Даже дышать трудно — как в могиле…

Руи все пытался открыть оконный запор, когда из-за мельниц показалось солнце. Багровый диск его еще не слепил глаз. Как назло, окно не открывалось.

Солнце еще не слепило глаз, и небо было голубое; камни мостовой заблестели, и лужи тоже сделались голубыми. И только в доме царил полумрак, тот покой, что есть удел мертвых, что давит, гнетет…

А когда он снова взглянул на солнце, то на мгновенье ослеп: это было другое солнце, оно взошло, чтоб осветить всю землю! Оно несло жизнь, оно было сама жизнь! Но окно все не поддавалось, и он ударил кулаком по стеклу, стекло зазвенело, разлетелось осколками. Он вытянул руку наружу, на рассеченных в двух местах пальцах проступила кровь.

Руи ощутил теплую струйку крови и нежную ласку солнца на раскрытой холодной своей ладони.

АНТОНИО АЛВЕС РЕДОЛ

Проклиная свои руки Перевод Л. Бреверн

Терзаемый безысходной тоской парень вошел в таверну, спросил бутылку вина и, вернувшись к порогу, устремил тусклый взгляд вдаль, за дома, будто где-то там осталась его душа или именно оттуда должен был выскочить преследовавший его дикий зверь. Он казался испуганным и взволнованным. В руках он сжимал боль, которая рвалась наружу.

Длинный, как жердь, кости да кожа, он горбился, и ветхая грязная рубаха торчала из жеваных штанов. Лицо у него было как у робкого ребенка.

— Ну и жизнь, — почти крикнул он, глядя на улицу.

Вероятно, с жизнью у него были свои счеты, чтобы вот так бросить ей злой упрек. Заметив наше присутствие — я хотел понять, к кому он обращается, — парень огляделся и крикнул горе:

— Зачем человеку жизнь?

Потом, пожав плечами с презрением и покорностью, снова шагнул в таверну и сел на краешек скамьи, стоявшей у стены. Взял бутылку, поднес ее к свету, который шел из открытой двери, и поставил на мраморную стойку.

С силой тряхнул он своими длинными руками, понимая, что, если бы не они, не был бы он здесь, так далеко от своего дома. Родись он с проказой, он мог бы жить в родном краю милостыней.

Должно быть, потому так зло смотрел он на свои руки.

Сдвинув на затылок засаленную кепку, парень сорвал с шеи платок и вытер им выступивший пот. Не мог он сидеть спокойно, ничего не делая.

Потом, взяв в руки бутылку, он вежливо сказал:

— Ваше здоровье!..

В ответ раздался благодарный гул голосов.

Тогда, вытерев рот рукавом рубахи, парень стал пить. Все мы смотрели, повернувшись в его сторону. Он это понял; почувствовал наши взгляды. По всему было видно, что такое внимание ему непривычно, но он мужественно допил все до последней капли. Опять вытер рот, протянул пустую бутылку хозяину и попросил еще.

— Это я готовлю себе постель… На вине спится лучше, чем на циновке.

Отпустив шутку, он даже не улыбнулся. Да и никто из нас не нашел в ней ничего смешного.

— Вчера этот сукин сын поставил мне фонарь. Только сегодня заметил. Мы с приятелями приехали в Буселас ночью. Приехали на сбор винограда к Сойзе, Тойно де Сойзе. А этот сукин сын шофер стал ругаться, требовал пятьдесят милрейсов. Пятьдесят милрейсов за пол-легуа! Небось с Сойзы не посмел бы больше десяти взять. А с нас… Надо же! Свой своего обдирает. Хуже не придумаешь. Где справедливость, спрашивается?

Его передернуло, он вдруг умолк, но тут же заговорил еще резче:

— К вину каждый тянется, а к справедливости… Чтоб этот сукин сын, обобравший нас, оставил эти деньги в аптеке. Худшей беды я ему не желаю. Вот моя беда хуже.

Он поднес бутылку ко рту, на этот раз его не вытерев, и одним глотком осушил половину.

— Черт побери, трястись два дня в поезде, потом на грузовике, чтобы найти работу, — и все зря! Ведь там, где я родился, ее не найдешь, хоть тресни!

Я не понял, почему он посмотрел на меня. Его потухшие, тоскливые глаза вдруг зло сверкнули.

— Сеньор хочет сказать… земля бедная. Как бы не так. Кое у кого полный достаток и земли хоть отбавляй. Живут что твои графы. Три-четыре жнейки — и порядок! А мы, мужчины, хворост собираем, как бабы. За каких-нибудь восемнадцать милрейсов в день. Кто хочет, конечно… А кто не хочет, тот — лодырь. Тому — голод и тюрьма.

Его снова передернуло.