Современная португальская новелла

Людвига Фоглер. Улица Фридриха Эберта, тихая, чистая, по обе стороны обсаженная каштанами; ранним пасмурным утром пробуждаемая дребезжащими звуками станка точильщика ножей, с обязательными в каждом саду, словно во исполнение официального постановления, тюльпанами весной, сиренью летом, астрами осенью и старой, прятавшейся за почерневшей кирпичной стеной гимназией Шиллера, которую мы так мечтали увидеть разрушенной и которая действительно была разрушена, когда мы ее уже оставили. Как все гимназистки, которые шли к гимназии из центра города, я мысленно вхожу в боковые ворота. Прохожу по рекреационному двору, оставляя по правую руку «маленький дом», где занимаются ученики первого и второго класса, и длинный стол, стоящий под навесом, за которым в десятиминутную перемену раздают горячее молоко в желтых фаянсовых кружках и кефир в синих стеклянных чашках. Как и прежде, с восхищением поднимаю глаза и любуюсь пышной кроной липы, растущей посередине двора, и улыбаюсь, глядя на стоящую под ней каменную скамью. Здесь однажды на фоне церкви святого Андрея Гертруда, Принцесса, Вамп, Павлова, Софи и я очень смешно сфотографировались: высокие крепкие девицы с крошечными кукольными головками. Фотограф присел так низко, что на первом плане оказались два ряда огромных ног, а головы вышли непропорционально маленькими. На этой фотографии темноволосая, гладко причесанная Софи обнимала меня за плечи. Четырнадцать лет тому назад, умирая в клинике святого Луиса в Лиссабоне, она обняла меня в последний раз. «Немного рановато, Паула, но, видно, так на роду написано, хоть и жестоко», — сказала она мягко. Я подхожу к главному зданию, в котором занимаются с третьего по последний год обучения. Поднимаюсь по ступенькам (их пять) до входной двери и, как бывало прежде, тянусь к колокольчику, висящему на двери, но, вспомнив, что Монна Лиза была однажды наказана за подобную выходку, опускаю руку. Вхожу в вестибюль, облицованный белыми и желтыми изразцами. Бросаю взгляд на умывальник: как-то утром мы сунули под кран голову Ирен Маккензи за то, что она донесла преподавателю Гюбнеру (ему было дано прозвище Петух за его пронзительно-резкий голос) на одну ученицу, которая приколола к его пиджаку портрет Марлен Дитрих. Тогда отец Ирен был директором Общественных работ в городе, а потом продвинулся по службе и получил должность в министерстве третьего рейха в Берлине. Я иду по ступенькам лестницы, таким старым, что они скрипят под моими ногами, и вдыхаю тошнотворный запах гнилого дерева и свежей мастики. Миновав воронкообразный коридор первого этажа с вереницей висящих пальто и беретов цвета морской волны, которые носили выпускницы, я открываю дверь, ведущую в класс. Мои соученицы сидят, склонившись над тетрадями по математике. Я вижу Людвигу во втором ряду справа от прохода. Рядом с ней Ленхен Мюллер — наш гений математики. Слева от прохода в том же ряду сидим мы с Софи, черные волосы которой отливают на солнце, как вороново крыло. В одно из моих посещений клиники святого Луиса в Лиссабоне я обратила внимание именно на этот синий отлив. В то время Софи носила длинные волосы, подвязанные по совету сиделки бархатной лентой цвета слоновой кости, которая очень шла ей. У нее было изможденное, без единой кровинки лицо и горящие огромные глаза. Тогда же, сидя рядом со мной на школьной скамье, Софи была юной, цветущей, жизнерадостной. Я любуюсь нами обеими, как любуются совершенным произведением искусства, от которого невозможно оторвать глаз. Софи закрывает тетрадь и осторожно вытаскивает спрятанную в парте книгу (я хорошо знаю: это «Мадам Бовари»). Как всегда, она решила задачу по алгебре и не решила по геометрии. Я подталкиваю ей свою тетрадь, но она уже поглощена «Мадам Бовари», и математики для нее не существует. Я перевожу взгляд на Людвигу. Две косы каштанового цвета, переплетенные черными лентами, висят по обо стороны ее крупной лошадиной головы. Из-за огромной головы Людвигу никто не считал красивой. Белокурая и розовощекая бедняжка Ленхен напоминала молочного поросенка. Я как сейчас вижу: Ленхен незаметно бросает на колени Людвиге сложенную вдвое записку. Сомнений быть не может: это ответ на последний пример. Людвига, совершенно не способная к математике, всегда ждала помощи от подруги, и в свою очередь писала ей сочинения, зная, что Ленхен лишена воображения и не может изложить свои мысли. На одной скамье с Ирен-доносчицей сидит Луиза Мертенс — самая красивая девушка в нашем классе. У нее на лбу шрам, и я очень хорошо помню, как она, прыгая в гимнастическом зале, упала и разбила себе голову. Но даже этот шрам не портил ее красивого лица с прямым, как у греческих статуй, тонким носом. И если мы нарекли ее Монной Лизой, то совсем не потому, что она чем-то напоминала красавицу флорентийку, а потому, что она была тоже Лиза и тоже красива.