Современная португальская новелла

Гертруда искала Вамп, но, увидев Шиншиллу, ушла с ней. Шиншилла — это Элизабет Обер. Своим странным прозвищем она обязана ученикам мужской гимназии. Однажды зимой, увидев эту пухлую широколицую девочку, в куртке из серебристого меха проворно бегущей по беговой дорожке, они закричали: «Смотрите, шиншилла!» Я не могу удержаться от смеха, вспоминая наивное и совершенно искреннее удивление Элизабет, когда она спросила: «А кто такая шиншилла?» Мальчишки разразились громким смехом: «Зоологию не знаешь, шиншилла!»

— Можно? — спрашивает Кристина, прежде чем сесть рядом с нами под липой.

Церемонии эти начались с тех пор, как мы стали встречать Кристину — и она это почувствовала — с некоторой сдержанностью. Ирен-доносчица, которая всему находила объяснения, всегда подчеркивала, что плебс не может без церемоний, особенно там, где они совсем не нужны. Очень изящная и приятная, Кристина с годами изменилась, стала угловатой и даже грубой. Она была необщительна и за время учебы в гимназии так и не приобрела себе подруги. Я почти уверена, что она чувствовала себя среди своих сверстниц одинокой. Как сейчас вижу ее: в дешевом ситцевом платьице она сидит подле нас и, прислонив голову к стволу липы, слушает о мадам Бовари. Никак не могу понять, почему и я и Софи так были против нее. По всей вероятности, как и большинство девочек в гимназии, мы были заражены высокомерием. Или виновата была сама Кристина, такая скрытная и всегда спешащая после уроков домой вместо того, чтобы погулять с нами по улицам?

Взволнованная воспоминаниями далекого прошлого, я не заметила, как, открывая конверт, надорвала марку, чего не простит мне мой сын. Так же как и конверт, лист бумаги желтоватого цвета был исписан крупными готическими буквами, которые тут же напомнили мне красиво написанные сочинения Людвиги (Петух считал их серьезными и хорошо продуманными). Любопытно, что он, ни разу не видя, как Людвига помогала Ленхен писать сочинения, никогда больше, чем «почти удовлетворительно» той не ставил. По этому поводу Ленхен могла бы недоумевать: неужели Людвига для себя старалась писать лучше, чем для нее? Но подобные мысли не приходили в голову Ленхен, всегда увлеченной задачками и теоремами и совершенно безразличной к психоанализу. Петух в ее представлении был своенравным и несправедливым. Да, в общем-то, она была не далека от истины, ведь как иначе можно было объяснить его низкие оценки сочинений Софи? Я хорошо знаю, что почерк у Софи был плохой. Она никогда не умела писать красиво и четко, как Людвига, больше того, ее жирные каракули, очень похожие на нотную запись, вечно падали в разные стороны и нередко расплывались в огромные кляксы. По правде говоря, Софи забывала о каллиграфии, когда в течение полутора часов, которые, нам давались на сочинения, вдохновенно исписывала пятнадцать, а то и больше пятнадцати страниц. Но, как говорил Петух, она их не исписывала, а пачкала. Еще он ее ругал за отсутствие логики. «Побойтесь бога! — говорил он. — Кто же начинает с прямой речи? Это же неуважение к читателю». Вначале необходимо четко подать идею, которая в дальнейшем получит развитие. Прежде всего «где», затем «когда», «кто», «что», а уж потом «как», — таков был его порядок бюрократа в изящной словесности. «А вместо этого, — отчитывал он Софи, — вы пишете какую-то бессвязную чепуху, да еще всегда на свободную тему, даже не беспокоясь, что она утомительна для преподавателя, уставшего от работы и без ваших опусов». Однако спустя какое-то время после выпускных экзаменов одно издательство опубликовало новеллу Софи о старом, овеянном легендой тополе, который засох у фонтана Роланда. «Откровение, заслуживающее внимания, и большая надежда», — было написано на обложке.

Письмо Людвиги начиналось словами: «Моя дорогая и хорошая Паула!» После стольких лет, что мы не виделись, мне это показалось преувеличением. Между нами и раньше не было дружбы, а уж теперь… Она сообщала мне, с каким трудом разыскала мой адрес, обращалась даже в Красный Крест («представляешь, Паула, дорогая!») и была «несказанно счастлива, когда узнала, что ты жива и здорова под солнечным небом Португалии». Она очень сожалела, что я вдова. Конечно, писала она мне не просто так, а приглашала на встречу с бывшими одноклассницами, назначенную на начало октября в отеле «Калифорния». Новый отель, писала мне Людвига, построен на улице Фридриха Эберта, которая, когда я еще жила в Германии, возможно за грехи наши, была переименована в улицу Мартина Бормана, а еще позже, после войны (и слава богу!), стала называться именем Франклина Рузвельта. Нет, я не забыла, я просто не могла забыть, что «наша уважаемая гимназия Шиллера, которая, к несчастью (так ведь?), была разрушена во время войны, находилась именно на этой улице». А так как отель «Калифорния» был построен на ее месте, то встреча должна была состояться именно в нем.