Современная португальская новелла

Ирен-доносчица выбрала себе в подруги Монну Лизу не случайно. Ведь Монна Лиза принадлежала к близкому мелкой буржуазии кругу, для которого достаток — предел мечтаний. Дом, образ жизни по-настоящему богатой семьи Маккензи производили на нее такое впечатление (Ирен-доносчица видела это), что она позволяла помыкать собой. Именно помыкать нравилось не слишком умной и достаточно деспотичной Ирен. Когда ее голову мы сунули под кран, Монна Лиза вела себя благоразумно: оставшись в лекционном зале, она не принимала участия в экзекуции, но позже, чтобы никто не мог услышать, сказала Ирен: «Этим негодяйкам так просто не пройдет их выходка». Мои глаза ищут Павлову. Вот она рядом с Гертрудой Керн. Нет, ее настоящее имя совсем не Павлова. Ее зовут Ольга, Ольга Минден. Но потому, что она боготворила балет и хорошо танцевала, мы прозвали ее Павловой, хотя ни одна из нас не видела и не могла видеть всемирно известную балерину. Никогда не забуду день моего рождения, когда Павлова танцевала в столовой тети Лины. Мы отставили стулья к стене, отодвинули стол и убрали ковер. Тетя Лина, сидя за роялем, играла вальс Шопена, а Павлова в лимонном платье, с распущенными волосами, босая, порхала как птичка по комнате. Закончив, она сделала несколько книксенов, как будто была на сцене. Это вызвало у тети Лины такой прилив чувств, что она, вынув самый красивый пион из большой вазы, преподнесла его юной балерине, присев перед ней в глубоком реверансе. Кроме балета, Павлову интересовал драматический театр и его актеры. Учеба для нее была истинной пыткой, и все же она окончила гимназию Шиллера, думаю, благодаря отцу, который вечерами не оставлял ее ни на минуту, пока она делала домашнее задание. Несколько позже она была вознаграждена за свои гимназические страдания — поступила в балетную школу. Спустя год я ее встретила на улице. На ней был tailleur[8] серебристо-пепельного цвета с каракулевым воротником, к которому был приколот бледно-фиолетовый цветок. Она была так изящна и красива, что прохожие останавливались и смотрели ей вслед. От нее я и узнала, что она учится в балетной школе в Мюнхене, а в родной город приехала на каникулы. Павлова была убеждена, что очень скоро станет звездой балета.

Рядом с Павловой худенькая и бледная Габриэла казалась служанкой. Как ни стараюсь припомнить хоть что-нибудь, чем бы она выделялась среди нас, ничего не получается. Не помню ни ее любимого предмета, ни ее особой склонности к чему-либо. Дружила она с Павловой, но частенько бывала в обществе Ирен-доносчицы и Монны Лизы, с которыми высмеивала дочь поденщицы Кристину Вебер. Кристина Вебер была лучшей ученицей и получала стипендию. Ирен утверждала, что плебс (она именно так и говорила: плебс) только к одному и стремится: ничем не выделяться, чтобы не было видно происхождения, и как можно скорее выбиться в люди.

Сидящая сзади Габриэлы Принцесса была на редкость прилежна. Ее простоватое скуластое лицо вечно было в чернилах, и простоватость его еще больше подчеркивала детская прическа — две косички, уложенные на ушах. Полная Принцесса с такой силой сжимала пальцами ручку, что, даже не глядя, я знала: мозоль на ее большом пальце испачкана чернилами; мыло и щетка вряд ли могли отмыть их. В один из рождественских вечеров, организованных хоровым коллективом города, в котором пел отец Принцессы (настоящее ее имя — Леонора Винкельман), она играла принцессу на горошине. В старой сказке принцесса была тоненькая и изящная, и даже от горошины, которая лежала под семью перинами, на теле ее остался синяк. Нашей толстухе Леоноре совсем не подходила эта роль. Но после того вечера мы стали называть ее Принцессой, в шутку, конечно. Однако наш преподаватель истории ничего в том смешного не видел. Он говорил, что мировая история знала, и не одну, толстую принцессу. Я и Софи сторонились ее. Сейчас мне это кажется странным. Но тогда… Возможно, ее деятельная натура никак не соответствовала тем романтическим образам, которые жили в нашем воображении, или мы просто не могли, не умели оценить человека, отрешившись от его внешнего облика. Теперь, по прошествии стольких лет, я поняла, что Принцесса была цельный, прямой человек. Как легко и просто прекращала она любые споры, обезоруживала тонким юмором. Как разоблачала подлые предательства, хотя бы в том деле с Ирен-доносчицей. Ведь это она тогда была судьей и, прежде чем приступить к исполнению приговора, сказала полушутя-полусерьезно: «Можно согласиться, что приколоть к пиджаку Петуха портрет Марлен Дитрих не очень красиво. Но доносить на однокашниц просто подло!»