Современные польские повести

— Вырастешь, я тебя на таком коне покатаю. Хочешь?

Он сказал это так легко, как будто коня можно было вывести из нашей конюшни, а я особенно не задумывался над словами и сказал:

— Хочу.

И, только пройдя порядочный кусок дороги, он как бы невзначай сказал:

— Это был барин.

Однако я вижу, не в первый раз кстати, что, как только я начинаю говорить о себе, сразу всплывает отец и разговор дальше идет о нем, это выходит почти само собой, меня увлекает этот разговор, я сам бы охотно послушал, и мне не жаль забыть себя, я обещаю себе, что когда-нибудь мы вернемся ко мне, успеем еще, хотя кто знает, может быть, о себе-то у меня разговору кот наплакал, все только о нем, и поэтому я нарочно прикрываюсь его жизнью. Я с удовольствием замещаю свою жизнь отцовской, в ней я чувствую себя лучше, чем в собственной.

Может, кстати, мы вообще в чужой жизни чувствуем себя лучше, безопасней, покойней, тише, мы не тревожимся ни о чем своем, ничего не хотим, ни о чем не жалеем — как у Христа за пазухой. Только что не свои там. А из собственной нашей жизни нас вечно что-то гонит, в своей зияют пустоты и несбывшиеся надежды, в своей страхи, ссоры, хлопоты, в своей жизни даже мысли мешают.

Счастье еще, что мы хоть можем оказаться в чужой жизни, вынести из нее воспоминания, и если уж нельзя там остаться, то хоть бы так, воображаемо, втайне, ничьего внимания, ничьих догадок не вызывая, незамеченные, недосмотренные. Может быть, мы проживаем и свою жизнь, живя чужой жизнью. Ведь человек бы осиротел без радости других, без их желаний, боли, без их мыслей и несбывшихся надежд, без их осуждения, даже без их презрения. Попав в огонь, и солома даст тепло. Наша жизнь продлена благодаря чужим жизням, сохранившимся у нас в памяти.

Может быть, все мое существование выросло из неутихающей надежды, таившейся во взгляде отца, когда он глядел, как мать со стыдом стареет, как она скрывается от его мыслей в дневную суету и вечерние молитвы и чувствует себя неблагодарной и виноватой в каждом движении и слове, виноватой, когда подает ему тарелку, процеживает молоко, мешает свиньям, стоит стирает или когда спрашивает:

— Ты устал?

Иногда ему было ее жалко, а временами ему хотелось обхватить ее шею ладонями и задушить, потому что он уже не верил, что она когда-нибудь понесет от него. Правда, чаще всего он все несчастья вменял в вину судьбе, потому что судьба как козел отпущения, можно ее проклясть, можно на ней все выместить, можно обвинить ее, обложить, как последнюю тварь, все свалить на нее, если уж больше не на кого, и судьба все вытерпит, не прогневается и не отплатит сверх того, что должна человеку.

У отца на судьбу была управа. Он с судьбой шел на обгон, как будто хотел обскакать ее на коне в своих несчастьях, мерялся с ней, кто кого положит, как подкову с ней гнул или мешок на спор тащил. Как только судьба его обманывала, он придумывал сам себе еще худший обман, какого судьба еще не придумала, какого судьбе и не придумать было, поскольку по собственной воле все себе устраивал и затем показывал, что ему и такое по плечу. Когда судьба разрушала в нем очередную надежду, отец вдруг надумывал, что во время жатвы не будет косить. Он не шел никуда, хотя время было горячее, и хлеб требовал свое, и мимо двигались целые семьи, косы, серпы, вороха свясел, жбаны с водой. Он выходил, садился перед домом и перед людьми, сидел на камне и смотрел, как идут, слушал, как идущие попрекают его собственным его житом, высоким, уродившимся на удивление, осыпающимся воробьям на корм, царским житом. А когда и это не помогало, они плевались на него за его же хлеб, желали ему долго подыхать, потому ни у кого не укладывалось в голове, чтобы человек по собственной воле упускал хлеб.

А он сидел и смотрел, как они идут. Он присудил себе так сидеть, чтобы еще больше искусить себя пойти и чтобы убедить самого себя, что не пойдет, и удивлять всех идущих этим, что он не идет, и тем страшнее травить себя мыслью, что колосья день ото дня все больше осыпаются.

И судьба, потревоженная в самом своем логове, уступала, ибо что могла судьба поделать с отцом. А отец выигрывал хоть на том, что чувствовал себя не таким беспомощным в своих напрасных надеждах. И он меньше терзался старостью своей жены и меня мог представлять себе уже без страха, что ничего не исполнится. Он и с учебы, из города, вез меня, держа вожжи так же, как держал свою судьбу.

Я и был только таким, каким он меня придумал, поскольку единственная моя сущность, которую я знаю, придумана была отцом, и я живу благодаря этому и останусь таковым на всю жизнь. Ни он не замечал во мне ничего другого, кроме этого, ни я не выходил за рамки его плана, да мне и не хотелось нигде искать себя, кроме как там.

Так что я могу сказать, что пришел на готовенькое. И мне ничего не остается, как все вытерпеть.