Современные польские повести

Это еще не самая худшая роль, особенно когда ничего другого не ожидается. Это вроде бы единственная роль, какую стоит играть, если хочешь проявить свою добрую волю, по собственной воле дать что-то другим, оторвать от себя, укротив себялюбие. И это только взнос за данную в долг жизнь. Да и терпеливость — это не покорность и не уступчивость, это путь борьбы с судьбой, гордость перед роком, а прочее все только обманчивое впечатление. Если человек не может влиять на свою судьбу, то, во всяком случае, терпение проявить он в состоянии, и благодаря тому из жертвы он делается жрецом, потому что разумом начинает господствовать над обстоятельствами, а это самая важная победа. Может быть, от того, насколько велико терпение человека, зависит то, как он проживет жизнь. Но это только так кажется, что кому-то будет легко принять свою жизнь в терпении и с пониманием, еще поди уживись с ним, с терпением. Может быть, как раз терпеливость, которая сложена из чувства достоинства и чувства горечи, из страха, благородства, ненависти и покорности и смягчающего все самобичевания, может быть, она и есть для человека его ад и рай, его спасение или гибель, а может, это я только так думаю для собственного утешения.

Я старался, как мог, справиться с этой, требующей, что ни говори, самоограничения, скромной ролью. Хотя, в общем-то, если в конце концов моя жизнь чего-то стоит, то только благодаря отцу. Чем еще так облегчишь душу, как не воспоминаниями, они всегда под рукой, когда очень уж допекает меня старость, вот, например, о том, как он радовался, когда пришел в обед с поля и мать сообщила ему, что женских у нее давно не было и она чувствует, что понесла.

Она стояла у печи, следя за булькающей кашей, вся внимание, взглядом и ложкой прикованная к горшку. Но заговорила она с отцом, только когда составила горшок с огня, и не как о новости, а между прочим, среди перечисления событий дня, из-за которых она и набралась смелости заговорить; точно так же она оправдывалась, почему обед запаздывает, или жаловалась, что дрова сырые, только слезы пускают, а не горят, или сообщала о больной наседке или о пшене, что подобрала последнее. Может быть, она решила, что среди прочих дел новое дело проскочит незаметно, потому что стара она была для него. Во всяком случае, ей солидность больше была к лицу, нежели стыдливость. Но она ничего не могла с собой поделать, она стыдилась, как девушка, только что взятая замуж. Охотней всего она бы убежала из дому перед его приходом с поля, призвав старую тетку, которая приглядела бы за кашей и сказала бы все за нее. Ей было почти так же неловко, как и перед его первым возвращением с поля на их первый семейный обед, когда должно было выявиться, умеет ли она стряпать. И она хотела скрыть свой стыд в сдержанности, чтобы отец не подумал о ней, что она в свои годы изображает из себя молодую. Но каша у нее все равно в конце концов подгорела.

Он сидел на пороге, все еще ощущая в свисающих руках весь скошенный луг. Он не сказал ничего, он не знал, говорилось ли еще что-нибудь, но голод у него прошел, его как рукой сняло. Голод, который пригнал его домой, потому что его ничего не ожидало дома, кроме утоления голода. Он знал, что будет каша, он даже любил кашу, она ему иногда снилась, когда сосчитанный до последнего клубня картофель месяцами кормил их. Только мясо он ставил выше, но от мяса сразу становилось воскресно на душе, даже если то была издохшая курица или кость с прилипшим довеском, дающая один запах. После мясного надлежало выйти на люди, подсесть к беседе, поговорить, осмотреться, а время было такое, что не хватало дня. Так что он предпочитал кашу. Когда работа валилась из рук, когда он чувствовал себя не в своей тарелке, ходил как отравленный или в задумчивости, когда злился на весь свет, тогда мать ставила кашу.

Он шел с поля в некотором довольстве, не столько из-за того, что скосил луг, сколько из-за того, что был голоден как волк, а впереди маячила каша. Он ощущал голод во всем теле, как будто луг не силы из него вытянул, а только высосал сытость. Он любил чувствовать себя голодным, пустым, почти больным с голоду, потому что предвкушал, как свернет этому голоду шею. Он лелеял в себе это чувство отощания, он разжигал его, науськивал по дороге, как собаку, чтобы оно не отстало, он расставлял перед ним полные тарелки каши, залитой топленым жиром со шкварками, пока распаленный голод не начинал кусаться. Может быть, отец и не стал бы так дразнить себя, если бы не ждал на обед именно каши.

Минутой раньше, когда он переступил порог дома и увидел, что обед еще не готов, он ощутил такое разочарование, что вмиг обессилел, даже цыкнуть на мать ему не захотелось, он просто плюхнулся на порог.

И вот этот его великий голод так легко его оставил. Отец со стыдом подумал, что придется теперь есть кашу и быть сытым и ленивым в такой момент жизни, когда и голодным-то чувствовать себя неловко. Он не мог себе простить, что шел домой голодный, довольный своим голодом, и не способен был надеяться ни на что, кроме каши со шкварками.