— И опять же вас понимаю, — настаивал старичок-потомок, — вы считаете, что важно не что говорится, а кем говорится и как делается. Тогда мы можем разделить наши функции. В конце концов, мы делаем общее дело, — рассердился он. — Вы предоставляете мне вашу утопию, а я стану ее распространять. Спаситель наш, — вздохнул старичок, — тоже ведь не свои идеи распространял, а слово Божие. Так что вы станете моим духовным сыном, а я готов быть вашим фактическим отцом. Вы же рассказывали мне, что вы сирота.
— У меня есть жены и дети.
— Это побочные ветви родства, — воскликнул старичок, чувствуя, что я готов поддаться его уговорам. — Это случайные ветви родства, и мы не станем учитывать их при расчете ходов Машины.
— Моя утопия построена по законам абсурда, — простонал я, — нельзя же проповедовать абсурд!
— Сынок! — проникновенно произнес старичок. — Мы станем проповедовать не абсурд, а теорию абсурда, утопию. Вернее, абсурд утопии. Все утопии прекрасны своей недостижимостью. Люди ухватятся за нее и не заметят абсурда. Важно не содержание, а упаковка. Более того. Чем абсурднее упаковка, тем желаннее содержимое.
— Да, но тогда я должен стать евреем.
— И станьте. С вас не убудет. Если не хотите стать евреем в натуральном смысле, — обрезаться и всякое такое, тогда станьте якобы евреем.
— А что я скажу сыну, если он спросит, зачем я это сделал?
— Эка невидаль! — рассмеялся старичок с такой молодецкой удалью, будто ему случалось становиться евреем дважды в неделю. — Однажды, сынок, когда я только начинал свои игры с Машиной, я девять месяцев был армянином, надеясь доказать свое родство с каким-нибудь влиятельным армянином-эмигрантом. Правда, мой блеф лопнул. Машина поймала меня на незнании тонкостей национальной кухни. Но зато какой опыт я приобрел! Недолго был украинцем, но это тоже оказался дохлый номер. Затем был молдаванином, хотел уехать через Румынию, и тоже осечка. А так все было на мази. Даже нашел родственников под Кишиневым и гостил у них два лета.
— Папаша! — сказал я строго. — Я не умею творить чудеса. Вы предлагаете мне какой-то абсурд!
— Надо научиться, сынок, надо. Не вешай носа. Теперь ты мой сын и, следовательно, тоже родственник Иисуса Христа. Поэтому ты обязан, понимаешь? Обязан научиться творить чудеса. Начни чудить с Машиной. Введи в ее информационный канал что-нибудь сверхабсурдное. Отдай Машине весь абсурд, какой накопил за все годы жизни. И тогда мы спокойно уйдем с нашей утопией. По дороге свободы, — произнес он с пафосом. — Да усовершит вас Господь во всяком добром деле, к исполнению воли Его, производя в вас богоугодное Ему через Иисуса Христа. Ибо все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии.
— Ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего, — откликнулся я.
12
— Мир, мор, миф! — заговорил мой приятель-тождество, как только появился у меня в очередной день прихода. — Сегодня у меня с утра в башке толпятся эти слова и всем мешают. А я пытаюсь понять, что же они значат. И понял, как только позвонил в твою дверь. Мир умирает, чтобы замифоваться. Затем миф входит в мир в качестве живого, сам становится миром, чтобы затем подвергнуться мору, то есть погибнуть и снова замифоваться. Это я о внутреннем мире. Когда мы умираем, наш внутренний мир, и ваш тоже, если он умиротворен, становится мифом. В результате мы оказываемся окружены мифами, значения которых не понимаем и не пытаемся понять по суетности нашей и закрытости каждого из нас. Как у тебя складываются отношения с Машиной? — спросил он. — Я начинаю потихоньку готовиться к отъезду. Хожу по улицам и фотографирую любимый город, который может спать спокойно. Но пока не решил, стоит ли запасаться теплыми вещами, не зная, куда поеду по твоей карточке.
— Ммммммм.
— В конце концов, это не важно. Даже если мне придется ехать на север Канады, то и там я сумею приобрести теплые вещи. Если станет холодно.
— Ммммм.
— Что ты мыкаешь? — заподозрил он. — Уж не передумал ли ты? Это некрасиво. Я твое полное тождество, так что и надо поступать, как договорились. Я понимаю: неэтично рассчитывать на порядочность абсурдного мира, но все-таки! все-таки!