Созерцатель. Повести и приТчуды

— Прекрасно! — воскликнул приятель. — Знакомое имя. Однажды, помню, где-то мне встречалось это имя и вроде бы тот человек тоже был духовным отцом многих. А он не самозванец?

— Наши подлинные имена у Бога.

— Ладно. Тогда и мы с тобой духовные братья. Твой Иван Зеведеев — это и мой Иван Зеведеев. Так как дела у нашего папы? Есть у него основательные причины для исхода? Послушай, не отцы ли наши виновны, что нам не хочется жить в земле предков.

— Нет памяти о будущем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

— Не оправдывайся, — приятель покачал пальцем, — не оправдывайся. Каждый из нас устраивает землю для тех, кто придет после. И пока ты жив, ты несешь полную меру ответственности. Нельзя осознание совести, ее работу перекладывать только на отцов. Им самим отвечать перед Отцом нашим.

— Нет, — ответил я убежденно, — нет. Есть абсурд, то есть порядок, забывший о своем хаосе и ложности. Проповедникам Абсурда не откажешь в патетичности, как еретикам Абсурда — в страстности. Абсурд уязвим лишь каким-нибудь другим абсурдом, но наш Абсурд знает, что другого нет, и потому неуязвим. Помимо этого есть еще порядок, установленный Машиной. За этот порядок я не несу никакой ответственности. Только за то, что не пытался его изменить. Во всякой монархии я — республиканец, во всякой республике — монархист. Так же, как во всяком бредовом порядке абсурда я всего лишь человек, обладающий последними каплями воли к добру. Человек может сопротивляться насилию, но не может сопротивляться абсурду и тем более абсурду Машины, считающей всех своими рабами. Здесь каждый сам своя пустыня и каждый сам свой вопиющий глас. Иван Зеведеев сказал здесь все, что мог сказать. Имеющий уши да услышит. И не его вина, и не моя, и не твоя, что слепые вожди не найдут для спасения города ни пятидесяти, ни двадцати, ни даже одного праведника. Абсурдный безлюдный порядок — это миф мора, о котором ты говоришь. Бесплодная смоковница, не приносящая иного, кроме зла. Представить, что Машина будет думать иначе, — страшно. Мы не знаем, как она поступит в этом случае. Возможно, один абсурд заменится другим. Их вариации бесконечны. Но если Ивану Зеведееву удастся...

— Н-да, — задумчиво произнес мой приятель, — это заманчиво. Но я бы предпочел родство с Конфуцием, это мне кажется более спокойным и основательным. Или родство с Буддой. Чтобы переступить через страдания и остановить колесо превращений.

— Размечался, — сказал я.

13

В трещинах стены фиолетовый мох.

Заветы предков у ее подножия.
Клубится куст цветущей сирени.
Мелодия трубы в безлюдном городе.

И Зеведеев, мнимый родственник и непонятный славянин, пришел ко мне, стал возбужденный и крикливый.

— Успокойтесь, — сказал я ему, — даже если мир находится в пяти минутах от гибели, это не повод для криков о помощи. Поскольку, — прибавил я, — такие крики стали обычным явлением, настолько обычным, что если их нет, этих криков, то как будто чего-то нехватает.

Когда человек возбужден, первым делом необходимо напоить возбужденного чаем, поэтому я усадил Зеведеева за стол у окна и тут же засовался разогревать кипяток и заваривать чай на тридцать три средней интенсивности бульканья. Дело в том, что за неимением заварного чайника, я завариваю чай в бывшем кофейнике, так как кофе не пью по бедности с тех пор, как он подорожал вчетырежды. В бывшем кофейнике сверху прозрачная крышка, как стеклянный шлем, и когда чай заваривается, видно, как он булькает. Обычно тридцати трех бульканий достаточно, чтобы не превратить чай в пареную траву и сохранить остатки теина и кофеина, еще не выжатые на фабрике фасовки чая.

— Их двенадцать, — сказал Зеведеев, глядя пристально, как кипит и булькает чай.

— Кого двенадцать? — не понял я. — Апостолов?

— Двенадцать начальников у Машины, — объяснил Зеведеев. — На каждом этаже свой начальник этапа. Нужно пройти двенадцать этапов проверки на лояльность, на вшивость, — усмехнулся он, — и когда попадешь на двенадцатый этаж к последнему начальнику, который только один и может поставить окончательную закорючку на карточке на выезд из страны, вот тогда ты и можешь сказать, что ты почти свободен. Но после всех этих хождений, бывает, нервная система ходока не выдерживает и он сдвигается. Говорят, один такой после последней двери вышел в окно на двенадцатом этаже. По ошибке. Двенадцатый начальник здесь не при чем. Он поставил свою закорючку, пожелал удачи и вместо двери указал в окно, а оно было открыто, и проситель вышел на волю.

— Какой ужас, — сказал я, — неужели и нам придется добираться до двенадцатого этажа?

— Вам не знаю, — ответил серьезно Зеведеев, — а вот мне придется. Я дошел до девятого со своими непроколотыми тремя отверстиями.

— Ну и? — спросил я.