Созерцатель. Повести и приТчуды

Для чистой совести нет грязи.
У неверного осквернены ум и душа.
Солнце не отражается в навозной куче.
Ты сам светильник в темноте себя.

Незаметно, по шажкам, по годам, мир изменился так необыкновенно и страшно, что как только отвлечешься от суетных дел и мнений и взглянешь на все этаким невинным хрустальным взглядом, взглянешь, и спине станет холодно.

Дети наши вошли в этот мир, приуготовленный нами, и мы сами стали неугодны этому миру, чуждые, архаические явления со всякими идеалами, романтизмами, голословными утверждениями, что люди-де должны быть добры, честны, нелицемерны и так далее. И я раньше так говорил и — по молодости лет — верил в то, что так должно быть. Но теперь, когда какой-нибудь мастодонт этики — и такие остались — говорит мне, что сам я тоже когда-то утверждал, что люди-де должны быть добры и прочее, я смеюсь в ответ: никто никому никогда ни за что не должен, и меньше остальных те, кто должен все, всем, всегда.

Вопрос, который давно предлагался русской взыскующей правды душе — можно ли жертвовать ребенком ради всеобщего счастья? — разрешился сам собой: не только можно, но и следует всегда и везде жертвовать ребенком, когда это удается, и даже не ради всеобщего счастья, а по стечению обстоятельств. Если этот ребенок — не твой собственный, а некий неизвестный абстрактный ребенок, которого нельзя видеть, слышать и осязать. И абстракция не замедлила актуализироваться.

Мир изменился так, что если прежде ради идеи люди восходили на костер, то теперь ради идеи все чаще возводили на костры других. И чем больше костер, чем больше возведенных, тем, кажется, жизненнее или, во всяком случае, доказательнее идея, ради которой все это затевается. Картины костров становились все многочисленнее и ярче. Этому можно было радоваться, как обилию идей, если бы не количество сжигаемых.

Прежде идеи были вооружены правдой, теперь — порохом, и истинность истины решалась количеством пороха. Поправшие правду забывали, как она выглядит, и попирали все остальное, потому что оно не имело цены и не имело отношения к человеку.

Шло таким порядком: сначала тебя учат другие, затем ты начинаешь учить других и в последнюю очередь пытаешься учить самого себя, но на это последнее всегда не хватает времени, сил и желания, а если и наскребешь всего понемногу, то лишь для того, чтобы достойно уйти из этого чудовищного мира. Но оставалась мечта об истине и свободе в своих детях. Истина — плод рассудка, а свобода — дитя сердца, но если дитя больно, а плод съеден червями, что оставишь после себя?

Человек — владетель всего, по крайней мере, он сам себя считает таковым. Владетель мира, владетель прошлого и настоящего, владетель отечества, владетель собственной семьи, детей, вещей, порывов и пороков. Но сегодня ничего это не принадлежит человеку. Все ушло и продолжает уходить на энергию социализации, а сама энергия социализации уходит на автономный режим собственного существования.

Машина продолжала со мной отношения по типу «стимул-реакция». Наши отношения были просты: вопрос — ответ, вопрос — ответ, и ничего более. Дома или в разговорах с Зеведеевым я мог негодовать, пыхтеть и булькать, но с Машиной я должен был быть предельно строг и осторожен, чтоб не допустить промашки. Машина представлялась мне огромным взрывателем, который сам отсчитывает свои последние секунды, чтобы в конце срока благополучно взлететь на воздух.

Меня всегда — как только я начал свои усилия по освобождению — потрясала огромность чего-то вечного и рядом — мелочность моей возни с Машиной. Назвать это борьбой и тем самым придать смысл и благородство моим хождениям и собиранию справок о родственниках родственников и о предках предков было нельзя. Назвать это изящно — «экзистенцией» — значило ничего не объяснять и уменьшить собственное внутреннее значение. Как бы там не было, человек — больше Машины, даже такой, как эта.