Созерцатель. Повести и приТчуды

— Ммм, — начал я, не зная, как начать, — видишь ли, в приемной Великой Машины я познакомился с одним очень интересным человеком. Собственно, он не еврейчик даже, но ему нужно быть евреем, чтобы уехать, куда он хочет. Пойми меня правильно. Мы всегда не те, кем являемся, и не те, за кого себя выдаем, а какие-то третьи, которых никто не знает, даже мы сами. То есть я хочу сказать, что больным, косноязычным обществом могут руководить лишь больные, косноязычные граждане. Это я к тому, что не исключено, что Машина окажется не тем, чего от нее ожидают. И вместо торжества логики мы найдем больное, косноязычное сооружение, чьи решения непредставимы и не вычислимы. То есть, конечно, ты можешь собирать и теплые, и холодные вещи, и даже зубные щетки, если их там нет, и ты когда-нибудь как-нибудь куда-нибудь уедешь, но не думай, что это произойдет легко и безболезненно. И подумай, куда еще кроме земли, ты можешь отправиться? Никуда. На другой планете нет такой жизни и нет земли твоих отцов.

Последние слова я произнес с пафосом, который, по привычке к нему, всегда находился под рукой и иногда помогал, а чаще срывался с языка в слова, для него неподходящие. Но пафос был необходим как шикарная подлива к любому вонючему и несъедобному блюду. И даже к блуду. Потому, как я замечал, некоторые блудили с пафосом, придававшим блуду оттенки игривой, изящной шалости. Обходительный жулик предпочтительнее грубого и наглого вымогателя. Если уж нас надувают, то пусть хоть делают это комильфотно.

— Да, — сказал он, — но тогда ответь, что ты предпочтешь, свет внутренний и тьму внешнюю? Вот! — обрадовался он. — И ты не знаешь. Стало быть, ты сам еще не готов для длительного пути. А я знаю, я готов. Мой свет внутренний поможет мне обрести путь во тьме внешней.

— Когда это ты успел засветиться? — рассмеялся я. — Позволь и мне возгореться от твоего светильника.

Он важно покачал головой.

— Не всякий огонь очищает и не всякий светит. Ты еще не приуготовлен, ко свету. Есть огнь добра и есть огнь светящий. Есть светящий, но не освещающий. Есть огнь добра и есть огнь зла. И сделав выбор, ты перестаешь зависеть от своей доброй воли. Вспомни притчу о сеятеле.

— У всякой притчи много смыслов. Ты о каком?

— Плодородие земли — это мудрость земли. Так и человек. Для него есть время глупости и время ума, время ума и время мудрости, время мудрости и время приносить плоды, время приносить плоды и время уходить. Посему ответь: все ли плоды ты принес на этой земле?

— Есть зерна, — сказал я, — и есть плевелы, есть плевелы и есть камни, есть живое и есть неживое. Я сделал здесь все, что смог. Здесь сыновья давно восстали на души отцов своих, и среди черных огней нет мне света и тепла. Время мудрости приблизилось и коснулось меня, и на лице моем его дыхание.

Он вздохнул.

— Мы братья по духу, но я старше, и должен уйти первым.

— Мы не знаем, как поступит великая Машина! — воскликнул я. — А мы с тобой ведем себя так, будто все наши кони оседланы и все ворота открыты, будто ждем сигнала трубы. Но этого сигнала вовсе может не быть, лишь слабый стон донесется издалека. То ли голос зовущий, то ли ветер обманывающий. Есть только один способ сказать правду и миллион способов солгать. Машина служит идее, заложенной в ней, но никогда Машина не ошибается, будь то идея ложная или истинная. Мы все заложники Машины.

Приятель мой замолчал, задумавшись, а я рассматривал его лицо, оставленные жизнью следы. Есть лица гладкие, сытые, розовые, взлелеянные в холе и уходе, такие, будто надутые изнутри, словно касается их лишь сладкая сторона жизни, а все горестное, смертельное, проходит стороной. Есть сладкие лица, которые хочется лизнуть. Есть такие, на которые с удовольствием плюнешь. Это было другим. Резец ваятеля вдоволь потрудился над ним: морщины у рта, чтобы говорить суровое, морщины на лбу, чтобы думать глубокое, вечное.

— Ты прав, — сказал он наконец, — ибо родившей тебя нет на этой земле и родившего тебя нет на этой земле, но что ты оставишь детям своим? Если правоту унесешь с собой. А если не унесешь, то с чем уйдешь? Если унесешь свою правоту, тогда дети твои останутся пусты, а если оставишь им, то сам окажешься пуст. Кому в чужих землях нужна твоя пустота? Чужое вино в твоих мехах прокиснет и никуда не станет годным, ни на брачный пир, ни на поминание, ни на праздник победы. В сердце совершается выбор между телом и душой. А в сердце твоем сомнение, значит, ты не готов ни уходить, ни оставаться. Всякое сомнение беременно выбором. Подожди разрешения от бремени, и все произойдет само собой.

— Но мы знаем, как поступит Машина, — сказал я.

— Все машины создаются людьми, — произнес он, улыбаясь коварно. — И люди научают машины мыслить. Следовательно, и эту Машину можно научить думать иначе, чем это она делает сейчас. Она может стать инакомыслящей. Я подумал об этом, когда ты рассказывал про твоего нового знакомого, который пытается установить факт родства с Иисусом Назарейским. Как зовут твоего вошедшего в лета, но не канувшего в Лету?

— Иван Зеведеев. Он хочет стать моим духовным отцом.