Сожженные девочки

– Ветхий Завет – это собачье дерьмо. Он изобилует сексизмом, описанием пыток и нестыковками. Иисус проповедовал любовь. Любую любовь.

Он странно улыбается:

– А если я вам скажу, что это не была любовь, преподобная? Это был просто секс. Что говорит Иисус об этом?

– Я не думаю, что Богу или Иисусу есть до этого дело.

– Зато было бы дело очень многим в этой деревне.

– Люди зачастую обладают гораздо более широкими взглядами, чем вам кажется.

Но не успеваю я закончить фразу, как мне становится ясно, что я в этом не уверена. Это точно не о Чепел-Крофт.

Аарон качает головой.

– После смерти мамы меня воспитывал отец. Он всегда был хорошим отцом: добрым и терпеливым. Но он традиционен. Он ни за что бы меня не принял. И я не могу его подвести. Он утратил все. Как могу я отнять у него единственное, что у него осталось, – гордость за своего ребенка?

Я вздыхаю. Я понимаю. Люди часто испытывают вину за то, что живут «двойной жизнью», но кто из нас не скрывал какие-то свои стороны от близких? Потому что мы не хотим причинять им боль, видеть разочарование в их глазах. Мы часто говорим о том, что любовь должна быть безусловной, но мало кто из нас готов проверить это утверждение на практике.

– Аарон, – медленно говорю я, – мне очень жаль, но я вынуждена задать вам этот вопрос. Как вы считаете, ваш отец мог знать о трупе в склепе?

Он в нерешительности молчит, и я вижу в его глазах внутреннюю борьбу. Наконец он произносит:

– Если я вам кое-что расскажу, надеюсь, это останется между нами?

– Даю вам слово.

– Однажды ночью, когда мне было года четыре, я проснулся, услышав, что отец вернулся домой.

– Откуда?

– Я не знаю. Отец никуда не ходил по ночам. Это было совершенно необычно. Я осторожно спустился вниз. Отец был в кухне. Он снял с себя всю одежду – а я никогда не видел его без церковного облачения – и засовывал ее в стиральную машину, как если бы не хотел, чтобы ее увидела моя мама. Но самым странным было то, что он плакал.

– Это было приблизительно тогда, когда исчезли девочки и Грейди?

– Насчет точной даты я не уверен.

– Вы рассказали об этом полиции?

Он качает головой:

– Нет. Потому что я знаю своего отца. Он бы и мухи не обидел. Вся его жизнь была посвящена церкви, приходу и семье. Зачем ему рисковать всем этим, помогая скрыть убийство?

Это хороший вопрос, и ответа на него у меня нет.

– Можно мне его увидеть?

Несколько мгновений он просто молча на меня смотрит. А затем кивает. Он ведет меня по коридору к полуотворенной двери. Запах здесь еще хуже.

– Несколько лет назад я перевел его вниз, переоборудовал гостиную в его спальню.

Аарон отворяет дверь шире, и мы входим в комнату.

Комната просторная. Вдоль одной стены стоят книжные шкафы. В центре комнаты в больничной кровати лежит преподобный Марш. Я слышу тихое сипение противопролежневого матраса. Чувствую кислый запах мочи от катетера, легкий запах судна. Подобные бывают в пансионатах для престарелых и больницах.

Марш – бледная и худая тень себя самого. Копна темных волос стала белоснежной, а сами волосы – тонкими, как паутинки сахарной ваты. Под кожей резко выделяются вены. Его глаза закрыты, и тонкие, как бумага, веки, мелко подрагивают во сне.

– Они держат его на лекарствах, – тихо говорит Аарон. – Теперь он много спит. Мне кажется, только во сне он обретает покой.

– У него что-то болит?

– Не особенно. Это скорее отчаяние, страх. Он все еще достаточно в сознании, чтобы понимать, что тело его предает, превращаясь в тюрьму из плоти и крови. Он в ловушке внутри себя самого. Он полностью беспомощен.

Из другой комнаты доносится звонок телефона. Аарон слегка кланяется.

– Прошу прощения. Это, наверное, из больницы.

Я киваю и подхожу к кровати. Стою и смотрю на Марша. Размышляю над тем, как мы все не подготовлены к болезням и старости. Мы беспечно шагаем им навстречу, подобно леммингам, бредущим к краю утеса. Мы воркуем над крошечными людьми, умиляясь началу жизни, и с содроганием смотрим на ее конец.

– Мне очень жаль, – шепчу я. – Мне жаль, что все так вышло.

Он открывает глаза. Я вздрагиваю. Наши взгляды встречаются, и его глаза расширяются. Одна рука приподнимается с простыни, скрюченные пальцы указывают на меня.

– Все хорошо, – говорю я. – Я…

Из его горла вырывается булькающий звук. Он пытается говорить, но это звучит, как будто он подавился.

– Ме-х… Меееххх.

Я пячусь назад на подкашивающихся ногах. Дверь распахивается, и в комнату врывается Аарон.

– Что случилось?

– Простите, – говорю я. – Он проснулся и начал кричать.

– Он редко видит новые лица. Наверное, это просто шок.

Он подходит к отцу и ласково касается его предплечья.

– Папа, все в порядке. Все в порядке. Это преподобная Брукс. Новый викарий.

Марш пытается высвободить руку.

– Мех, мех…

– Наверное, мне лучше выйти, – говорю я и поспешно покидаю комнату.

Я стою в прихожей, пытаясь взять себя в руки, все еще в шоке. Этот взгляд. Сдавленный возглас. Спустя несколько минут Аарон выходит в коридор, плотно прикрыв за собой дверь.

– Он уже успокоился.

– Хорошо. Мне очень жаль, что я его расстроила.