«Спасская красавица». 14 лет агронома Кузнецова в ГУЛАГе

Кроме всех невзгод, самым тяжелым было отсутствие связи с родными: что там делается? Как живут?

Но вот в конце ноября 1941 г. на мое имя пришли сразу четыре открытки: сколько у меня было радости! На один момент я забыл все лагерные невзгоды.

Впрочем, не только у меня была радость при получении весточки, но и у моих одноэтапцев. Это были первые весточки для нашего этапа.

Ну, думаю, с внешним миром связь установлена, теперь на душе будет немного легче.

Впоследствии я узнал, с каким трудом моим родным пришлось узнать мой адрес.

Когда меня угнали из Москвы, моих родных об этом никто не известил. Моя жена пошла в Бутырку положить на мой счет 25 рублей, ей сказали, что меня угнали в этап, – а куда угнали, не знают и спрашивать не у кого.

В то злосчастное время у ворот Бутырки толпились ежедневно сотни обездоленных жен, матерей, детей и сестер, разыскивая своих родных и близких. И кто-то из этих людей ей сказал: «Идите в Сокольники, там вам дадут адрес, куда отправили вашего мужа».

Она пошла в Сокольники, и ей сказали, что меня отправили в Сухобезводное, Горьковской обл., а через пару дней сказали, что меня перегнали в Устьвымлаг, Коми АССР.

Получив такую справку, моя дочь написала письмо на имя начальника[62] Устьвымлага МВД. И вот начальник 3-го отдела Устьвымлага был настолько любезен, что прислал письмо с указанием моего адреса.

Время шло к зиме, со снегом и трескучими морозами до 35–40 градусов, а иногда и до 50. На работу ходили за 7–8 км в рваном бушлате, кордовых ботинках (валенок на всех не хватало), в ватных чулках. В ботинки набивался снег, на пятках образовывался ледяной ком, так что ходить было невозможно.

На работу выходили затемно и с работы возвращались в темноте.

Частые были случаи, когда люди калечили себя, чтобы не работать: рубили себе кисти рук, пальцы, пускали в глаза раствор чернильного карандаша. Вследствие этого в лагере чернильные карандаши были запрещены. За это шли под суд, не боясь увеличения срока, лишь бы хоть временно избавиться от работы.

Сознательно садились в изолятор и месяцами сидели там на 300 г хлеба, получая горячую пищу через два дня на третий.

Частенько вспоминали тюрьмы Лефортовскую и Бутырскую: было бы лучше сидеть в тюрьме, чем сидеть на полуголодном пайке и день-деньской мерзнуть.

Как бы тяжело ни было переносить голод и холод, я за все 14 лет ни одного дня не был отказником.

По правде сказать, у меня были моменты, когда я настолько обессилевал, что не мог поднять топор для обрубки сучьев и тащить пилу для распиловки бревен.

В моем сознании всегда была мысль, что если здесь тяжело и непосильно, то каково же нашим братьям, детям, отцам и товарищам переживать на фронте невзгоды и лишения, где им на каждом шагу, каждую минуту грозила смерть…

Хотя здесь тебя считают отщепенцем социалистического общества, все же мы являлись до некоторой степени помощниками нашим братьям по борьбе с немецким фашизмом…

Невольно мне вспоминается такой случай в моей работе. Нашей бригаде было дано задание проложить в лесу просеку для вывоза леса.

На работу бригада вышла, когда было еще темно, прошли 7–8 км, пришли на работу, когда еще не рассвело. Работать из-за темноты было невозможно. Разложили костры, бригадир нас разбил попарно, каждой паре дал отдельное задание – проделать лесовывозную дорогу: 70 метров длины и 4 метра ширины. Деревья, встречающиеся на дороге, должны быть спилены и срублены.

Спиленные и срубленные деревья, а также сучья с просеки должны быть убраны.

День был очень морозный, но в лесу это меньше чувствовалось, чем на открытом месте.

Работа двигалась вперед, выполнение задания приближалось к концу. И вот под снегом, поперек просеки мы обнаружили вмерзшее в землю бревно диаметром в 27–29 см. Его необходимо было убрать.

Мы его пытались и пилить, и вырубать, но наша работа двигалась медленно.

Я совсем обессилел и доработался до того, что не мог тащить на себе пилу.

Мой напарник, молодой ленинградский рабочий, меня стал журить и обвинять в симулянтстве.

К нам подошли десятник и бригадир, стали говорить, что бревно необходимо убрать, иначе мы получим 1-й стол на десятидневку.

Я их слушаю, но их слова не производят на меня никакого впечатления. Силы у меня совсем иссякли, и я бросил работу…

В лесу стало темно, а нас домой не ведут. Разложили костры, сели вокруг костров, греемся. С одной стороны жар печет, а с другой пронизывает жуткий холод, так что нет гарантии, что не получишь воспаление легких, что бывало нередко.

Наконец конвой надо мной сжалился и разрешил мне одному идти в зону.

Я с большим трудом, еле-еле поплелся к зоне: надо было пройти 7–8 км открытой местностью, поднялся ветер при сильном морозе; при себе несу свои орудия производства: поперечная пила, топор и железная лопата.

Сил нет, невольно из глаз потекли слезы, думаю: какому извергу рода человеческого понадобилось честных и преданных партии и Родине людей загонять в лагеря?

Вот бы этого гада послать сюда, чтобы он испытал все прелести лагерной жизни…