Спасти космонавта

Хамба сидел, подогнув под себя здоровую ногу, наслаждался этой картиной. Когда-то очень давно его отец нанялся в рыболовецкую бригаду на озеро Хубсугул и взял сына с собой. Хамба на всю жизнь запомнил чувство счастья и покоя, которое испытал, увидев синее зеркало огромной водной глади. И сейчас он вспомнил это ощущение восторга и тишины – пока холодный ветер не налетел с гор и не разбил ровную поверхность за злые мелкие волны…

Хамба вздрогнул. Ночное воспоминание сковало волю, лишило дыхания. Застонав от ужаса и напряжения, хромой поднялся, опираясь на здоровую ногу. Потянулся к дочери.

За всё время, пока он ею любовался, девочка не шелохнулась, не пошевелила тонкими пальчиками. Ни разу.

– Гоёцэцэг! Доченька моя, проснись…

Хамбе казалось, что он кричит, но онемевшее горло издавало только шипение.

Боги отвернулись от земли. Они равнодушны. Им не знакомо ужасное чувство утраты самого дорогого. Единственного, дающего смысл жизни.

Монгол покачнулся. Схватился за край люльки. Не удержался и упал…

Сзади звякнула дужка ведра. Жена, принёсшая воду, тихо заругалась:

– Ты лишился последнего ума? Девочка всю ночь плакала, мучилась животиком, только недавно заснула.

Потревоженная Гоёцэцэг открыла глаза. Обиженно скривила розовые губки, захныкала.

– Ну вот, дурак, разбудил всё-таки.

Жена подошла к люльке, взяла ребенка на руки. Шепча ласковые слова, вынула из халата плоскую бледную грудь с черносливиной соска, всунула.

Дочка зачмокала.

Хамба сидел и улыбался, слушая эти звуки. Самую прекрасную музыку на свете.

* * *

Над входом в Дом офицеров ветер играл кумачовой растяжкой: «Слава первому монгольскому космонавту Жугдэрдэмидийну Гуррагче, пионеру звездоплавания!» Марат прочёл, усмехнулся. Точно, «пионеру». Может быть, даже «октябрёнку» – по сравнению с товарищами по отряду космонавтов, тем же командиром советско-монгольского экипажа Джанибековым.

Подошёл поближе, встал рядом с сержантом. Тот повесил на место, где обычно висела афиша с анонсом фильма, большой самодельный плакат и теперь любовался проделанной работой.

Слева фигура в космическом скафандре отдавала зрителю честь. На огромном шарообразном шлеме сияла свежая надпись «МНР», а из-под неё предательски вылезали плохо замазанные буквы «СССР». Правую половину картины густо заполняли различные объекты и символы на звёздную тему: глобус Земли, летящие в разные стороны ракеты, похожий на волан для бадминтона первый спутник, кометы с хвостами, парочка луноходов…

– А луноходы при чём? – поинтересовался Тагиров. – Гуррагча вроде бы до туда не добрался, до Луны.

Сержант рассмеялся:

– Да я вообще, тащ лейтенант, этот плакат из кладовки достал. Его мой предшественник рисовал, к двенадцатому апреля. Вот, чуток подправил. Сгодится, думаю. Зачем краски-то переводить, снова лепить чего-нибудь?

– Молодец! – восхитился Тагиров. – Это как раз наша партия называет «перестройка» и «интенсификация народного хозяйства». Я бы на твоем месте несколько фигур заготовил, сменных. И в соответствии с событием заменял. Например, как Восьмое марта – фигуру девушки. Можно с веслом. Деда Мороза – к Новому году. Ну, и медведя, если снова Олимпиаду будем проводить. Вместо лунохода – танк, если, скажем, День танкистов. Только на клей не сажай, не отдерёшь потом. Лучше на болтах. Или на булавках.

– Точно, – обрадовался сержант, – а вы головастый! Спасибо, тащ лейтенант!

– Кушай на здоровье. Сундукова у себя?

– Ага, – кивнул сержант и расплылся в улыбке, – ждёт вас.

Тагиров зашёл в Дом офицеров, размышляя: чего это сержант так лыбится? Просто радуется жизни или догадывается о чём?

* * *

Ольга сидела у него на коленях, притихшая. Царапала ноготком звёздочку на погоне, думала о чём-то своём.

– Ты сегодня грустная, маленькая. Плохое настроение?

Она слегка отстранилась, поглядела ему в глаза. Вздохнула:

– Есть причина. Ты ведь там был? Видел её?

– Кого, лапушка? – Марат не понял вопроса.

– Ребёнка. Девочку. Весь гарнизон только об этом и говорит.

Тагиров ответил не сразу, помолчал. Наконец, произнёс:

– Да. Видел. Я не хочу обсуждать это.

– Это ужасно. – Ольга порывисто вскочила с его колен, встала к окну. – Я сегодня почти не спала, думала об этом. Не хотела тебе рассказывать… У меня был ребёнок, сын. Очень давно. И я его потеряла.

Ольга Андреевна плакала беззвучно, и от этого было страшно. Не прикрывала лица, не хлюпала в платочек. Стояла, отвернувшись к окну, закаменев, а слёзы катились.

Марат подошёл сзади, обнял за плечи. Шептал какую-то ерунду, только бы не молчать. Что младенец не мучился, просто замёрз и заснул. И если её не хотели родители – может, это единственный правильный выход для девочки. Лучше так, чем расти в мире, где тебя никто не ждал и не любит.

Ольга успокаивалась. Обернулась, уткнулась в грудь Марата. Тихо сказала:

– Спасибо тебе, родной. С тобой так… спокойно, надёжно. Не хочется думать о плохом.

– Вот и не будем, – нарочито бодро сказал лейтенант, – я тут с Димкой Быкадоровым договорился. Он семью повезёт в Улан-Батор, ключи обещал от квартиры. А то надоело уже так, в военно-полевых условиях.

Ольга обрадовалась: