Спасти огонь

Выйдя из тюрьмы после свидания, я направилась в «Танце-деи», хотела успеть претворить свои свежие ощущения в новую постановку. Не получилось — их было не перевести на язык танца. Я не смогла даже объяснить труппе, о чем говорю, и чем дольше пыталась, чем чаще ловила себя на том, что произношу завуалированные фразы, чтобы скрыть свой тайный роман.

После репетиции на меня напустился Альберто: «Ну и что это была за клоунада? Никто и полслова не понял из твоего словесного поноса. Во что ты ввязалась?» — «Ни во что». — «Если это то, о чем я думаю, оно очень плохо кончится», — резко сказал он. «А о чем ты думаешь?» — спросила я. Он только закатил глаза. В том-то и беда с друзьями: они так хорошо нас знают, что обо всем догадываются даже издалека.

Я чуть не позвала его выпить кофе. Мне необходимо было выговориться, рассказать, как я шаг за шагом превратилась из дамочки, запертой в хрустальном ларце, в любовницу убийцы. Я догадывалась, что Альберто будет читать мне нотации — от чистого сердца, но ханжеские и нудные. Я не могла в красках описать ему, да и никому другому, какую жизненную силу пробуждает во мне Хосе Куаутемок. Может ли ситуация выйти из-под контроля? Может. Может ли навредить моей семье? Может. Может так случиться, что меня глубоко ранят и унизят? Может. Еще не поздно исправить оплошность и укрыться в тепле домашнего очага. Спрыгнуть с безумного поезда, несущегося в пропасть. Но я не хотела и, главное, не могла. Я нутром чувствовала, что не должна отступаться. Сердцем, мозгом, кровью. Я не смогу быть хорошей матерью, если мои дети будут догадываться, что я рохля. И, как бы парадоксально это ни звучало, даже Клаудио перестанет меня уважать.

Только вот как изложить эти безумные доводы Альберто, или Хулиану, или Педро? Педро, конечно, мой союзник, но даже он попытается меня приструнить. «Ну покувыркайся немножко со своим ненаглядным, и бай-бай», — скажет он, как будто обязательное условие романа на стороне — кратковременность. Однажды я прочла в каком-то стихотворении: «Птица не всегда пускается в дальний полет. Она просто порхает с ветки на ветку, но с новой ветки открывает новый мир». Да, мне открылся новый, до боли новый мир. Не самый светлый, но самый завораживающий. Головокружительный. Притяжение бездны, назвал бы это Ницше.

Расскажи мне, Сеферино, о чем вы с мамой разговаривали, когда оставались наедине? Я вообще редко слышал, чтобы ты обращался к ней, если не просил передать соль или поправить галстук или предупреждал, что вернешься после обеда. Ты явно увиливал, даже когда она сама пыталась заговорить с тобой. «Мне не до этих глупостей», — отмахивался ты. И вправду, какая морока слушать, что счет за газ не приходил, что в спальне сломался замок, что соседка от химиотерапии лысеет. Ты ведь общался с лучшими умами страны и не хотел приземляться на скучной планете повседневности, где обитала твоя жена. Ты спорил с ректорами университетов, сучеными, писателями, художниками, политиками самого высокого уровня, а потом был вынужден съезжать по шкале интеллектуальности до самого нуля. Ты предпочитал говорить с нами, потому что воспитал в нас тягу к чтению, учению, критической мысли. Пытался сделать из нас (правда, как видим, безуспешно) собственные маленькие копии, способные поддерживать более или менее связный диалог.