Спасти огонь

Альберто, видимо, совсем отчаялся из-за моих сомнений и попросил Люсьена сказать свое слово. «Прекрасно, Марина. Я посмотрел видео и хочу сказать, что ты достигла больших, очень больших высот. Высочайших вершин, я бы сказал. Думаю, эта работа ставит тебя на одну ступень с Бийю и с самим Охадом. Ты всех сделаешь, дорогая». Люсьен похвалами не разбрасывался. Как истинный фламандец, он был довольно сдержан и в прошлом только подбадривал меня, мотивировал, но никогда при этом не восхвалял. Если он так сказал, значит, и вправду так считает Охад был той дорожкой из крошек, по которой мне следовало идти, чтобы снова попасть к себе, к той, кем я хотела стать с детства, когда, залюбовавшись балериной из музыкальной шкатулки, потянулась к миру танца. Той, что мечтала однажды победить посредственность и создать сущностную постановку. Той, которую воспитали для создания дружной любящей семьи, где мать — главная опора детям. Той, что хотела показать сеньоре Габине, как она ошиблась, когда исключила меня из своей балетной школы. Той, что жаждала триумфа, признания и престижа. Той, которой гордился бы мой отец. Мой след из крошек склевали, но Охад насыпал новый. Всего-то и нужно, что ответить ему на письмо и принять приглашение.

Клаудио проснулся, как обычно, в превосходном настроении. Я должна была быть счастлива, что у меня такой позитивный и энергичный муж. «Плохо спала? Я заметил, что ты как-то беспокоилась». — «Уснула как убитая», — соврала я. Видимо, круги под глазами выдали меня, потому что он озорно улыбнулся: «А по личику не скажешь». Я еще ему не рассказывала про предложение Охада. Как я объясню отказ? Это все равно что Криштиану Роналду лично позвал Клаудио смотреть финал Лиги чемпионов из первого ряда, а он бы думал, идти или нет. «Я совершенно вымотана, мы репетировали много часов подряд», — опять соврала я. Узнай он про мое присутствие на околотюремных протестах, схлопотал бы инфаркт. Даже не от приступа ревности, а от простого осознания, что я была где-то, где легко могла бы попасть под пулю. «Тебе нужно остаться дома и отдохнуть», — предложил он. И был прав.

Как только он и дети уехали, я позвонила Педро. Он схватил трубку, явно встревоженный. «Где тебя носит, коза ты этакая?» — с беспокойством в голосе спросил он. Я не сообщила им с Хулианом, что благополучно вернулась домой. Они бросили меня на произвол судьбы у тюрьмы — это, может, не повод перестать с ними разговаривать, но помурыжить в неведении не помешает. Пусть помучаются, ничего не зная обо мне. «У меня все в порядке», — ответила я. «Мы с Хулианом тебя разыскивали как безумные». Я предпочла сменить эту поднадоевшую тему: «Можно я приеду сегодня в Тепостлан? А лучше пригласи еще и Хулиана. Мне нужно с вами поговорить». Педро помолчал и сказал: «Заеду в десять».

Хосе Куаутемок пытался не размышлять над вопросом: что тебе нужно? Хотеть-то он много хотел, но когда отсиживаешь пожизненное, репертуар сужается. Он, как мог, воспользовался тем, что предлагала тюрьма: мастерской, печатной машинкой, штангой, уроками столярного мастерства, футбольными и баскетбольными тренировками. Больше там ловить нечего. Естественно, он желал свободы, как и 92,7 % заключенных (остальные 7,3 % предпочитают оставаться в тюрьме: жизнь на свободе кажется им агрессивной и опасной), но шансы бежать равнялись 0,000001 %, а с тех пор, как его заперли в вонючей бетонной коробке, — 0,000000000001 %. Зачем тратить силы, придумывая какие-то несбыточные планы? Все равно что верить в Санта-Клауса. Даже если ему удастся чудом свинтить, скорее всего, его, как и 95,42 % беглецов, поймают.

Теперь место воображаемого существа заняла Марина. Переехала туда, к нему, в темноту. Хосе Куаутемок рассказывал ей истории, а она советовала, что в них поменять. А потом поцелуи и любовь. Они кончали вместе, и она лежала у него на груди, и они засыпали в обнимку и спали, пока надзиратель не открывал дверь. Хосе Куаутемок одним махом прикрывал священную наготу Марины.

Надзиратели ему подыгрывали. Они знали, что он на них будет бычить, если они решат подсмотреть за его голой подружкой. Они отворачивались — не из уважения к этой придуманной Марине, а потому что от Хосе Куаутемока несло, как от помойки. Он варился в собственном соку, и вонь била все олимпийские рекорды. Это его печалило. Он ведь такой чистоплотный, такой любитель намыливать подмышки и задницу, а также чистить зубы три раза в день. Ему боязно опротиветь Марине. Часть наказания состояла в том, чтобы лишить человека человеческого достоинства, свести его к животному. Первая ступень — вонять, как животное. Ну уж нет. Хосе Куаутемок сопротивлялся. Ладно бы превращали в какое-нибудь клевое животное, типа волка или тигра. Так нет — хотят сделать отвратную тварь: землеройку, сороконожку, крота. Точно, крота. Чтобы он пах, как крот, жил, как крот, вел себя, как крот, с голодухи жрал земляных червей, царапал бетонные стены, пытаясь прорыть туннель. Хрен им. Никаких кротов.