Спасти СССР. Манифестация

Больше всего на свете мне в этот миг хотелось незаметно испариться, но тут папа поднял взгляд, и я застыл, точно заяц в свете фар.

— Ак-хааа, — судорожно выдохнул папа и зашелся в безуспешном, почти беззвучном кашле.

Я рванул к койке.

— Вперед! — скомандовал, подсунув руку под спину.

— Володя! — заполошно вскрикнула оттесненная в сторону блондинка.

— Агх… — просипел, приподнимаясь с моей помощью, папа.

Я изо всех сил забарабанил ладонью промеж лопатками, выбивая злосчастную дольку. Через несколько длинных секунд папа наконец с всхлипом втянул воздух.

— Фу… — выдохнул я с облегчением и скомандовал: — Ложись, держу.

Он, болезненно морщась, упал на подушки, и синева стала уходить с его щек.

— Володенька… — меня попытались отодвинуть, но я устоял.

— Ну, папа, ты даешь стране угля… — я с облегчением вытер взопревший лоб, — швы не разошлись?

Миловидное личико блондинки озарило внезапным пониманием, затем там проступила опаска.

— Посмотрим потом, — покривился папа, держась рукой за живот, — могли и разойтись от такого… Да ты бы хоть постучался!

— Да кабы знал, — я недобро прищурился на женщину.

— Ой, ну, я тогда побегу… — проблеяла та, суетливо отступая к двери.

— Ага, — сказал я зловеще, — и подальше.

— Андрей, полегче… — в голосе у папы обозначилась умеренная жесткость.

Я только молча скрипнул зубами, провожая беглянку взглядом.

— Я схожу курнуть, однако, — мужик с соседней койки торопливо нашарил ногами тапки, — потом позвонить… Потом… Потом пойду в шахматы поиграю.

Мы остались в палате вдвоем. Я опустился на стул.

— Черт, — сказал папа, смахивая пальцем из угла глаза слезу, — неудачно-то как… Во всех смыслах. Я как раз собирался с тобой на каникулах серьезно обо всем этом поговорить.

— Ага, — я никак не мог оторваться от изучения потеков краски на прикроватной тумбочке, — видать, это будет еще тот разговор…

— Андрей, — папа помолчал, собираясь с мыслями, — ты, слава богу, уже взрослый самостоятельный парень. Должен понимать чуть больше, чем написано в книжках…

— Да понял я уже, понял, — прервал я его с досадой. — Не повзрослей я так быстро — был бы у тебя иной расклад. У нас у всех.

— Да нет, скорее всего — тот же самый, — сказа папа, мечтательно разглядывая потолок. Потом чуть помялся и добавил, доверительно понизив голос: — Понимаешь, просто иногда вдруг чувствуешь, что все, пришла пора менять свою жизнь!

Помолодевший его голос поведал мне недосказанное.

Я поморщился. Лучше бы я не мог такое ни понять, ни принять.

Но знал я, знал то нежданное томление, что приходит внезапно и делает ничтожным устоявшийся и добротный быт. Оно переживается поначалу точно постыдная болезнь. Право, смех, кому сказать: умудренные опытом мужчины, чья спокойная и размеренная жизнь уже перевалила за экватор, принимаются вести себя как мальчишки — это в самом их нутре, где, казалось бы, все уже на сто раз надежно утрамбовано и закатано, вдруг начинает бить ключом сладкая жажда молодости. Свежий ветер выворачивает заколоченные двери, рвет с карнизов тяжелые шторы, и восходит, заливая жаром душу, негасимый свет.

Добром такое заканчивается редко. Они срываются прочь, принимая на себя иудин грех. Их много, и тысячеголовое то стадо ломится куда-то в диком неудержимом гоне, остервенело хекая, мыча и натужно хрипя что-то неразборчивое и жуткое, не разбирая пути, да и какой там может быть путь? Вздымаются потные бока, с шумом всасывается воздух, и тяжелый топот сотрясает каменистые склоны.

Время жестоко мстит за попытки обратить себя вспять, и то тут, то там тянутся, тянутся вниз следы кровавой пены. Такие беглецы обычно кончают жизнь одиноко, истекая багровым соком у подножия, и глаза их стынут от недоумения и детской обиды.

Но говорить такому "стой"?! Вставать на его пути?

А как же будут случаться чудеса, если мы не пойдем им навстречу?

Да, мне практически нечего было сказать ему в ответ.

— Маму жалко, — голос мой невольно дрогнул.

Папино лицо дернулось, как от удара, рот некрасиво скривился.

— Да, — глухо согласился он, — жалко.

В палате повисло тягостное, душное молчание. Пытка той тишиной продолжалась, казалось, вечность.

— Мдя… — крякнул наконец папа, — вот так готовишься, копишь слова, а потом понимаешь, что все это ни о чем…

Я наклонился к нему:

— Так ты тогда подумай еще, хорошо? Спешить-то некуда.

— Подумаю, — кивнул он и, помолчав, добавил: — Спасибо.

— Да ладно, — мне удалась слабая улыбка. Я пододвинулся и взял папу за руку: — Мы ж тебя любим.

Мы еще немного посидели в тишине, потом я, отчего-то смущаясь, полез в свою сумку:

— Да, вот принес тебе, гемоглобин повышать, — с этими словами я выложил на тумбочку три крупных граната. — Больше тебе сейчас вроде ничего нельзя. Ну, и вот это почитать, — я извлек новенькую книгу.

— "Киммерийское лето"? — прочел папа с зеленой обложки. — Про греков, что ли?

— Не совсем, — улыбнулся я, — на, вникай.

Папа отложил книгу и, чуть помедлив, спросил:

— Как там твоя Мелкая? Наладилось у нее дома?

Я поморщился:

— Лучше, но не очень. Но там это "не очень" будет постоянно. Я буду за ней приглядывать.