Спекулятивный реализм: введение

Спекулятивные реалисты не настолько антикантиански настроены, как иногда считается, однако все они сходятся во мнении, что горизонт современной философии все еще определяется Кантом и потому именно он должен быть преодолен, чтобы началась новая эпоха философии. В первой главе своей книги Грант говорит об этом несколько удрученно: «посткантианство является горизонтом современной философии, как и философии XIX века»[267]. Современная философия остается посткантианской «не только исторически (после Канта), но и философски, так как она задана координатами, установленными Кантом для философской работы»[268]. Исключив вещь в себе как тему непосредственного исследования, Кант превратил все вопросы природы в вопросы науки как типа человеческого познания. Вспомните вторую часть его «Критики способности суждения», которая в типично кантовской манере лишает нас любой надежды на познание того, есть ли у природы цель, и превращает этот вопрос в более узкий вопрос о том, что люди могут знать о такой цели. Если многие современные читатели заворожены тем, как в немецком идеализме устранялась вещь в себе, то Грант возмущен тем, что это сделало с философским статусом природы (только не в случае Шеллинга). По большей части природу уступили естественным наукам, а философия свелась ко все более узким занятиям этикой, языком или интерсубъективной коммуникацией. Для тех, кто считает, что немецкий идеализм двигался в ошибочном направлении, самой частой мишенью критики становится Гегель, но Грант направляет весь свой гнев на Фихте. Дело в том, что этот посткантовский философ мыслил «не-Я» как нечто, полагаемое «Я», и в своих вылазках за пределы человеческого домена не забирался дальше животных, не решаясь войти в домены растений или неодушевленного.

Это подводит нас к важной побочной проблеме, она связана с разочарованием Гранта в современной философии, которое ООО с ним разделяет. Слишком часто современные философы, смело заявляющие, что покинули тюрьму человеческого субъекта, в итоге не идут дальше понятий «телесного воплощения» или «жизни», оставляя при этом неорганическую реальность за кадром. Деланда с юмором описал такую ситуацию, назвав пресловутое «тело» «экземпляром материального объекта, приглашенным на вечеринку онтологии, только чтобы был хотя бы один представитель меньшинства»[269]. А вот остроумное замечание Гранта: «Жизнь выступает орфическим стражем при спуске философии в область физического. Потому что она дает философии эффектное алиби против обвинений в склонности к “антифизике”, одновременно помещая в центр философии этико-политическую или экзистенциальную проблематику как ее подлинную сферу»[270]. Именно это делает Шеллинга столь важной для Гранта фигурой, поскольку Шеллинг доказывал, что «контур, отделяющий органическую природу от “неорганической”, должен быть устранен как натуралистически несостоятельный и философски ошибочный, чтобы организованность стала не исключением из механистического природного порядка, а принципом самой природы»[271].

Далее Грант отвергает поддерживаемую Бадью ложную дихотомию «число или животное», которую тот отождествляет с различием между Платоном и Аристотелем. Связывая природу с животным, Бадью повторяет основополагающую, по мнению Гранта, ошибку Фихте. Грант хочет избежать обычного посткантовского алиби, сводящегося к работе над темами «животности», «телесной воплощенности» или «органического» – избежать ради места, в котором «глубокое, геологическое время»[272] существует автономно и вдали от любого человеческого взгляда, человеческих практик или даже чисто животного поведения. Философия природы – дисциплина, почти уничтоженная успехами естественных наук – должна охватывать и органическое, и неорганическое; Грант считает это крайне важным, поскольку только природа позволяет нам вырваться из все еще посткантовской философской системы координат нашей эпохи. С точки зрения Шеллинга, смысл философии в том, чтобы перенести нас по ту сторону конечных представлений, завещанных нам Кантом как руины человеческого познания и теперь заражающих «фундамент большей части феноменологической и всей этико-политической философии, а также лингвистического идеализма, в представлении которого “природа” задается исключительно в языке и для языка»[273]. В свете этих дурных последствий Грант убеждает что «истолкование шеллингианства, следовательно, влечет за собой систематическое аннулирование [кантовской] критической революции»[274].