Спекулятивный реализм: введение

Не все согласны с Грантом по поводу Шеллинга, и на то есть по меньшей мере две причины. Прежде всего, как мы уже видели, в ортодоксальном прочтении Шеллинг трактуется как философ, прошедший через множество разных фаз: утверждается, что философия природы была второй фазой, на смену которой пришла философия тождества и далее философия свободы. На протяжении всей книги Грант периодически возвращается к своему тезису, что Шеллинг всегда был философом природы, тем самым сопротивляясь консенсусу исследователей. Его вердикт ясен: «Нежелание комментаторов […] считать натурфилософию не просто фазой, а ядром шеллингианства, подрывает любую связную концепцию этой философии […] и, следовательно, склонность периодизировать, которую мы обнаруживаем практически в каждом подходе к философии Шеллинга, в лучшем случае вводит в заблуждение»[275]. Еще один конфликт возникает из-за широко распространенной тенденции вопрет интерпретации Гранта считать самыми важными темами Шеллинга этику, политику и «экзистенциальные» темы. Главной мишенью здесь оказывается современник Хайдеггера Карл Ясперс (1883–1969), который, согласно Гранту, «предлагает базовый образец часто повторяемого и ошибочного представления, что натурфилософия является продолжением критической философии Канта или Фихте»[276]. Более свежие примеры найти несложно, как видно по критическому замечанию Гранта в адрес переводчика Кита Петерсона, считающего, что «[шеллинговская] философия природы это отчетливо этический проект»[277]. Наоборот, говорит Грант, «Шеллинг не продолжает, а аннулирует Канта»[278]. И если Ясперс считает, что Шеллинг сам виноватым в том, что у него нет ни последователей, ни течения или школы, то Грант утверждает, что по сути каждый является последователем Шеллинга или, по меньшей мере, каждый, кто выполняет достойную философскую миссию: «Шеллингианство возрождается всякий раз, когда философия выходит за пределы вдохновляемой Кантом критики метафизики, ее субъективистско-эпистемологического трансцендентализма и ее отделения физики от метафизики»[279]. Пока это возрождение не состоится окончательно, мы будем пребывать в ловушке бесконечного правления практического разума и приоритизации языка, которая обнаруживается у Хайдеггера и других философов: «поэтому натурфилософия отвергает […] логико-лингвистическое или феноменальное определение природы [и] отказывается от первичности практического»[280].

При поверхностном чтении первых страниц книги Гранта может показаться, что он отстаивает передачу философии в ведение науки. Все-таки он цитирует утверждение Шеллинга, что природа предшествует всему, что человеческий вид когда-либо думая о природе, и, очевидно, одобряет «гипотезу Шеллинга […] что у философии есть натуралистическое или физикалистское основание»[281]. Однако, как мы вскоре увидим, Грант рассматривает природу как бестелесную силу, а не как пространство отдельных вещей в духе науки (или в духе ООО, хотя и по-другому). Он соглашается с Шеллингом, что натурфилософия не должна тратить время на «“жалкое и приземленное” применение философии к естественным наукам»[282]. Продолжая развивать тему, он выражает презрение к совету Карла Поппера (1902–1994), что «философские интервенции в природу [должны быть сведены] к роли теоретического источника, который используется естественными науками так и тогда, когда они сочтут нужным, при этом очищая полезное ядро натурфилософии от “неосредневекового обскурантизма” ее метафизики»[283]. Грант защищает права метафизической спекуляции от любых притязаний на то, что в отличие от современного натурализма и полноценного сциентизма она должна стать служанкой современных научных дисциплин. Фактически, он хочет работать с природой не только как с бестелесной примитивной силой, наполняющей все видимое, но и как с субъектом, а не гигантским объектом. Для практикующих ученых это дополнительная причина для того, чтобы исключить его из числа респектабельных мыслителей. Конечно, природа для Гранта не является субъектом в каком-либо из привычных смыслов этого термина: скорее, «у безусловного Я есть природа, и это не эмпирическое сознание: она соответствует самодеятельности убъектприроды [или субъектобъекта]»[284] – понятие, которое он возводит к Плотину. Опираясь на эту глубоко безличную трактовку субъекта, Грант отрицает уязвимость своей позиции перед «общими клише, окружающими идеализм: что идеализм уподобляет природу человеку или что он сводится к [идее] детерминации природы разумом»[285].