Спекулятивный реализм: введение

Перед тем, как перейти к критике каждого из этих высказываний с позиции ООО, рассмотрим один важный момент, по поводу которого мы с Грантом солидарны. В частности, соавторы «Идеализма» объявляют, что один из мотивов (но не единственный, настаивают они) поддержки идеализма состоит в том, что они видят в нем способ преодоления господствующего сегодня натурализма; я разделяю этот мотив, но не то, как они его реализуют[347]. Философы стали предельно робкими в сообщении ученым чего-либо о природе и склонны добровольно ограничивать себя клаустрофобной, неприродной, этико-политической областью, очерченной Фихте и его последователями. Всегда освежает, когда кто-нибудь цитирует призыв физика Смолина к философам напрямую бросать вызов науке, и Данэм, Грант и Уотсон не упускают такой возможности[348].

Они также утверждают, что благодаря питтсбургским гегельянцам и другим философам философский идеализм оказался чересчур сведен к «построению метафизики на основе нормативности, позиционируемой как альтернатива натурализму»[349]. Я разделяю их подозрительность по отношению к «нормативности» как предполагаемому ключу к философскому замку. Как и они, я тоже приветствую более спекулятивный физический подход, который можно найти в работах таких мыслителей, как Бернар д’Эспанья (1921–2015), Джулиан Барбур (род. 1937), Стюарт Кауфман и Ролан Омнэ (род. 1931)[350]. Вероятно также, что и Грант, и я, несмотря на наш скептицизм по отношению к философии Бадью, согласимся с его сетованием на то, что современная философия (называемая им «демократическим материализмом»), привержена слабой двухчастной онтологии «тел» и «языков»[351]. Вскоре после голдсмитского воркшопа Гвенаэль Обри и Квентин Мейясу рассказали о замеченном ими в Лондоне близком сходстве между Грантом и ООО. Возможно, лучше всего это сходство схватывается утверждением, что мы оба хотим вернуть неодушевленную реальность обратно в философию, но без фетишистского преклонения перед математикой и естествознанием, которому слишком часто сопутствует примитивная неприязнь к искусствам и гуманитарным наукам, свойственная многим натуралистам, в том числе Брассье.

Теперь вернемся к трем вышеупомянутым тезисам Данэма, Гранта и Уотсона и ответим на кажый из них. Первый состоит в том, что термин «идеализм» лучше использовать для обозначения философий, которые принимают реальность идей, чем для обозначения феноменалистских позиций, которые отрицают реальность за пределами сознания – такой позиции, по мнению соавторов «Идеализма», придерживаются считанные мыслители. Идеализм в этом расширенном соавторами смысле надо отличать не только от обычной интерпретации философии Беркли, но и от панпсихизма: если Данэм, Грант и Уотсон просто утверждают, что идеи тоже реальны, а Беркли настаивает, что «быть значит быть воспринимаемым», то, согласно панпсихизму, быть значит воспринимать, поэтому ничто не может существовать, не обладая каким-то сознанием, каким бы примитивным оно ни было. Кроме того, с панпсихизмом часто путают витализм, хотя второй утверждает, что все, что существует, является живым, а первый требует, чтобы все существующее обладало настоящей ментальностью, а не просто растениеподобной способностью к питанию и воспроизводству. Вопрос в том, почему соавторы «Идеализма» хотят лишить термин «идеализм» его обычного смысла, согласно которому реальность означает зависимость от сознания. Можно только поприветствовать их тезис, что идеи тоже должны считаться реальностями, но в таком случае лучше подходит термин «плоская онтология», чем «идеализм». Как мы видели, они также сообщают нам, что идеализмы мотивированы потребностью в систематической полноте, а не скептическими проблемами[352]. Однако неясно, почему полноценный идеализм надо связывать со скептицизмом. Скептик сомневается, существует ли что-либо помимо нашей с ним встречи, а такого сомнения у Беркли, считающего, что быть просто значит быть воспринимаемым, нет. Строго говоря, скептическое сомнение следует приписать не идеалистам, а тем философам, которых Мейясу называет «корреляционистами».