Спелый дождь

достаточно традиционно, плакатно:

За надежды,

Что были до мая,

За убитых и проклятых нас

Я уже никогда не снимаю

Окровавленных

Дней ордена...

Хотя... стоп! Уже здесь есть строчка, резко нарушающая общепринятое

в те годы восприятие итогов войны: «За убитых и проклятых нас...»

Роман Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» был опубликован в на-

чале девяностых годов. Но «Предвестный свет», откуда взято стихотворе-

ние «Ветераны», вышел в 1985. Получается, что Астафьев и Сопин, каж-

дый в своем жанре, шли в сходном направлении.

В 1987 году мысль углубляется, а краски сгущаются, становятся мрачнее:

Так народится гриб-гибрид,

Зачатый страхом и пороком.

И мост Истории сгорит,

Края обуглив

Двум дорогам...

Поэт будет заглядывать в Историю не только бесстрашнее и глубже,

но и мудрее.

Я по крику,

По хрипу,

По шёпоту

Различу своего и врага... -

пишет он о себе - подростке военного поколения. Несколькими годами позже:

На стон своих я отозвался,

Затем услышал крик чужих.

А потом - вообще:

...Бой отгремел.

В подлунном мире

Ни белых, ни большевиков.

34

Подобно Марине Цветаевой, он любит жизнь прощанием. Он и в жизни

всё время чувствовал себя на краю, от лирического: «Стою над обрывом.

Улыбчиво плачу о чём-то...» - до трагического:

Здесь жаждал я воли!

И вот от немыслимой воли

Как будто у края

Развёрстой завис полыньи.

И я в семейной жизни часто чувствовала возможность близкой разлуки

навсегда... Хорошо зная строчки:

Дай силу, мысль моя, заступница,

На самом смертном в жизни рубеже!

(2003 год)

- я открыла изданный двадцатью годами ранее «Предвестный свет» и

даже с некоторым удивлением прочитала почти то же самое:

... Так много здесь прошло бесследно

На этой горестной земле,

На рубеже моем последнем...

Ощущение созрело уже тогда и не отпускает, но с годами становятся

более выразительными поэтические средства.

И еще одна особенность, которая сопровождает практически всё твор-

чество Сопина. Я иногда его спрашивала: «Как ты пишешь?» - «А я вижу

то, что пишу. Смотрю и описываю». Но, находясь мысленно в прошлом, он

всегда знает, чем всё это кончится, и даёт оценку, как правило, жёсткую.

Нежность обрывается трагедией:

Гляну в зеркало. Вздрогну.

И сам от себя отшатнусь...

Он почти всегда смотрит на события с двух-трёх точек зрения: из про-

шлого и настоящего, иногда из будущего. Это делает стихи объёмными,

рождает стереоэффект.

Интересно, что в его стихах мало столь любимого всеми пишущими об-

ращения к раннему детству. Это, конечно, не значит, что у маленького

Миши не осталось довоенных впечатлений. Но 1941 год дал такой резкий

облом, что поэт обозначит другую дату своего рождения:

«Я рождаюсь вот здесь, в сорок первом...»

И самого начала войны в стихах нет. В сорок первом мальчику уже де-

сять лет. Наверняка он слушал военные сводки, участвовал в проводах

на фронт. И всё же для ребенка это пока достаточно абстрактно. Он рас-

сказывал о первом настоящем эмоциональном потрясении: по степи раз-

бегаются кони. Это начинались бомбёжки:

Вбирает даль,

Распахнутая настежь,

35

Безумный бег,

Срывающийся всхлип.

Им несть числа!

Ночной единой масти

Исход коней

С трагической земли...

(«1941»)

И снова появляется двойное зрение:

Я жив ещё.

И до конца не знаю,

Как это всё

Пройдёт через меня.

Мальчик, конечно, не знает - разве что тревожно предчувствует. А ав-

тор знает очень много...

В войну, в двенадцать лет, были написаны первые стихи под впечат-

лением стихов Виктора Гусева: «А за окном седой буран орал. А за окном

- заводы, снег, Урал...».

- Я сидел в хате, а за окном была метель. И вдруг стало что-то воз-

никать в голове... Это поразительно - через полтора десятка лет меня

повезут на тот самый Урал под конвоем, но в сорок втором это было

смутное ощущение, от которого появилось желание заплакать словами

от страшного дискомфорта души. И от этого желания - к первой мохно-

рылой попытке...

(Из литературной записи «Речь о реке», 1995 г.).

* * *

Ветряки пламенели

От червонного

Цвета заката.

Мужики собирались

И пели -

До стыни в груди!

Про зозулю-кукушку,

Что летела

Над отчею хатой...

Как лихих запорожцев

Атаман Дорошенко водил...

Пахло осенью терпко.

И возраста не было в теле.

Жизнь была еще вечностью.

Сердце не знало тоски.

Над осенними вербами

Птицы летели,

Летели,

В чистом небе вечернем

На степь развернув косяки.

Закачалась земля.

А потом

В тишине

36

Кто-то просто

«Умираю...» - сказал.

(Я скорее прочёл по губам).

Разбегались стада.

Табуны торопились по просу.

Начиналась война.

Счет иной

Открывала судьба.

Пахло гарью и горечью

Поле под Красной Яругой.

Крестокрылые

Небо взорвали,

Мою тишину.

А потом

Много жизней

Пройду я,

Сомкнув круг за кругом.

Гляну в зеркало.

Вздрогну.

И сам от себя отшатнусь.

ДОЖДЬ СОРОК ПЕРВОГО ГОДА

Низкое небо.

Подводы.

Ночь. Непокой. Неуют.

Дождь сорок первого года

Падает в память мою.

Медленно.

Косо.

Отвесно.

Кажется -

Вечность шуршит

Каплями будущих песен

В детское поле души.

Будто бы хочет впечатать

Всё, что кончается здесь:

Неповторимость печалей,

Неповторимость дождей.

Неповторимое детство -

Этот мгновенный пролог,

Зная,

Как долго мне греться

Памятью этих дорог.

1941

Ни седоков,