Спелый дождь

рода. Помню, упёрлись в реку: горел мост, и солдаты наспех сколачивали

плоты. На них люди прыгали вместе с детьми, плоты переворачивались.

И всё это под бомбёжкой...»

Детей (Мишку, маленького братишку Толика и старшую сестру Катю)

переправляют к бабушке в деревню, на Белгородчину, но война настигает

и тут:

«У нас во дворе частями Красной Армии были прорыты профильные

окопы, потом брошены. Окопы ошибочно выкопали за избой, и дом таким

образом оказался на линии огня. Начались тяжелейшие бои. Однажды

во двор заскочили двое молоденьких солдатиков и прямо перед окнами

стали устанавливать пулемёт, но никак не могли его заправить. Бабушка

выскочила с поленом: «Куда ставите, сейчас начнут бить по хате, а здесь

дети малые!» Велела тащить пулемёт на угол двора и там сама заправила

пулемётную ленту.

Когда начинались налёты, мы с Катериной бежали прятаться в погреб.

Бомбёжки продолжались по трое-четверо суток... Я был в зачумлённом со-

стоянии. Когда сутками напролёт бомбят, перестаёшь испытывать страх

за жизнь - безразличие полное. В таком состоянии солдаты, измотанные,

спят прямо в окопах. Сейчас это совершенно не может быть понято... Ско-

рее бы бомба попала, кончились муки.

Как сейчас вижу солдатика с оторванной рукой: он сидел, привалив-

шись к нашей избе, обнял уцелевшей рукой остатки пустого рукава и рас-

качивался из стороны в сторону...»

В марте сорок третьего в результате неудачной операции советского

командования по освобождению Харькова сразу три армии попали в «ко-

тёл»: не считая погибших, триста шестьдесят тысяч солдат и офицеров

оказались в окружении (выживших потом назовут предателями Родины).

Немцы были не готовы к приёму пленных в таком количестве. Их сгоня-

152

ли в поле на участки, огороженные колючей проволокой, не кормили и

не поили, а пытавшихся приблизиться местных жителей расстреливали.

Стопроцентная смертность, тысячи больных тифом... В конце войны даже

немецкий генерал Розенберг ужасался этой советской катастрофе.

Но некоторым окруженцам удавалось избежать плена, и они неболь-

шими группами, в одиночку, с помощью местных жителей пробивались

к своим.

Однажды в хату Сопиных постучались двое лётчиков, вероятно, за са-

мым простым: поесть, напиться. Бабушка Наталья Степановна подозвала

одиннадцатилетнего Мишку и велела ему вывести этих людей. Сызмаль-

ства облазившие окрестности и прекрасно в них ориентирующиеся маль-

чишки действительно были лучшими проводниками.

...Он их выводит, наступает расставание. Со словами благодарности

лётчик снимает со своей груди орден Красной Звезды: «Носи, сынок, ты

заслужил». Можно представить, что значила для пацана такая оценка!

Таких орденов у него было два. В начале совместной жизни я сказала:

«У тебя документы есть? Нет? Ну и не говори никому». Он и сам это пони-

мал. Чем становился старше, тем возвращался к теме неохотнее...

Наверное, я не стала бы об этом вспоминать вообще, если бы муж перед

смертью не захотел сказать сам для радиозаписи. К нам домой пришла

девушка из областного радиокомитета. Михаил догадывался, что запись

последняя, и не ошибся. Сказал: «Пусть микрофон слушает». Разумеется,

в эфир не прошло, но запись сохранилась.

Пятого июля сорок третьего в тех местах началось величайшее в исто-

рии Второй мировой войны сражение - Курская битва. Вместе с бабуш-

кой и другими сельчанами Мишка вытаскивал раненых с поля боя. Погиб

братишка Толик. Михаил переболел тифом. Ушёл из дому, скитался по

военным дорогам, и, как записано в предисловии к сборнику стихов «Сво-

бода - тягостная ноша» (Вологда, 2002 год), «периодически находился в

действующих войсках Советской Армии, принимал участие в боях армии

генерала Москаленко». Война закончилась для четырнадцатилетнего под-

ростка в танковых частях в Потсдаме.

Мальчишкой присягнув на верность армии именно тогда, когда ей было

труднее всего, поэт до конца жизни не изменил позиции:

«Моя армия - это армия 1941 года - начала 42-го. Еще ближе скажу:

моя армия - отступавшая. Удивительно, я так устроен: болею за команду,

которая проигрывает. Они ближе, понятней...»

ИРИНЕ

В сорок первый,

Весел, шумен,

Я качусь,

На зависть всем,

В двадцать первое июня

На трамвайной «колбасе».

Громыхают перекрёстки!

Контролёры не журят...

Гладит ветер

На матроске

Золотые якоря!

И глядят в меня игриво,

153

Улыбаясь вдрабадан,

Непогибшая Ирина,

Негорящие года.

* * *

О чём я думаю,

О чём?

Что вот сейчас,

Ломая тени,

Ракета вырвется свечой

И грохнет взорванная темень!

И в крик мятущихся людей,

И в рёв пылающего зверя

Окаменело мне глядеть,

Иной реальности не веря.

Туда, в пороховую ярь,

Через поля и буераки

Уходит молодость моя

С душой,

Намотанной на траки.

Я не оправился от ран.

И нету места мне в грядущем.

Ищу среди ветров и трав

Не похороненную душу.

* * *

Не виноват, что нет тебя,

Мое родное захолустье.

Ты помнишь, я из тех ребят,

О ком темнело небо грустью.

Ты помнишь - плачущих навзрыд!

Пришла беда - ворота настежь.

Я шёл в ненастья той поры,

Когда страна была в ненастье

С коротким именем -

Война.

И я -

Под бомбами,

За мамой