Сперматозоиды

Сплевывая кровь, она морщится от взгляда шамана: каждое его слово срезает с души некую родинку – одну да одной, быстро-быстро. И вдруг он начинает говорить о Солнце и вселенской любви, о силе, которая вливается в нее с каждым новым шагом, о том, как проходит сила эта – через макушку – прямо в сердце, как несется в первую чакру, как заливает ступни – и ступни, о чудо, оживают. Интермеццо, впрочем, коротко: «Можешь говорить – значит, можешь идти, а умирать будешь – молчи». Сане не по себе от смеющихся зрачков шамана, не по себе от его коронного (всегда, как кажется ей, не в кассу) «Да тут бабушка пройдет!» – в чем в чем, а уж в этом-то она сильно сомневается. И тут же: а ведь этот экземпляр едва ли не великолепен – да, пожалуй: едва ли не… – хотя и не безупречен. И все же она смотрит на шамана скорей как на картину: штучное исполнение, бесценный экспонат, отгороженный от любопытствующих разделительной полосой унылой музейной веревки.

А потом еще один волшебный лес – только иной: кофейно-шоколадный, буро-коричневый, медно-охряный. Она видела такой лишь во сне или представляла – в детстве, в детстве, – читая волшебные сказки: три орешка для Саночки[132], то ли еще будет! Впрочем, если бы не ребята, едва ли она осилила б все эти подъемы и спуски, не перешла всех этих рек с их скользкими, до блеска отполированными, камнями: оступишься – тут же сломаешься. От усталости Сана не чувствует, совсем не чувствует себя, и это, вероятно, самое лучшее: можно снять с сердца шкурку да и бросить в костер, превратиться в спящую княжну и, растянувшись в хрустальном гробу, дождаться сказочного П… Сана осекается. Да пошел он, кричу я с другой стороны монитора, пусть катится! «Поиметь» редкую кистеперую рыбку (а ты же кистеперая рыбка? Latimeria chalumnae – так, кажется?), и не подавиться – черта-с-два!

Нет-нет, увиливает Сана, поймать тишину, не захлебнуться в бессловесном ее нейтрале, – а больше ничего и не надо: она даже пропускает мимо ушей мое «дура» – да, кажется, она и впрямь чокнулась!

Сана раздевается и заходит в воду: ноги тут же сводит. «Что есть холод мой в сравнении с холодом того, кого ищет душа твоя?» – слышит она голос реки и, поскальзываясь, отзывается: «Ничто…» – «Что есть цепи мои в сравнении с цепями того, кого жаждет тело твое?» – «Ничто…» – «Что есть нежность моя в сравнении с нежностью того, кого любит сердце твое?» – «Ничто! Ничто, блин, под Луной этой не вечно! Да только чувство мое гор – выше, шамана – сильней, тебя, Шьыхьгуаше[133], – красивей!»

Сана смотрит в небо и не сразу замечает подплывшего шамана: он кладет руку сначала на первую ее чакру, затем на вторую, и говорит: «Оставь раны в прошлом, люби себя», – а потом гладит ее спину: тихо, неспешно, абсолютно неэротично.

За всю бы жизнь выреветься, ан нет: терпи, detka, до стольной – там-то уж вволю наплачешься, кули сумеешь, ну а пока… Сидя с шаманом у костра, ты, как и он, тянешь монотонно «А-у-ум!» да буравишь глазами гору: внезапно она оголяется – светящаяся полоска, точная копия вершины, становится отчетливо видимой. И если шаман различает сиренево-оранжевое свечение, то ты в состоянии уловить пока лишь несколько оттенков белого. «А-у-ум!» – каменная голова (волхв? индеец?) по центру, слева – грузинка, правее – г-н Маркс, он же – череп, он же – шут (если забрать еще правее)… «А-у-ум! – шепчет Сана, а потом вот только это – вот только это, и ничего больше, потому как ничего больше и нет: – Иногда я слышу, как ты говоришь со мной на праязыке: порой кажется, будто я понимаю отдельные фразы, превращенные тобой в линии, в толчки, ранящие мою матку, в скольжения по ничто без малейшей точки опоры. Иногда я думаю: почему бы не вырвать из души твоей гланды – у нее ведь от них ангина! На залитой солнцем поляне раскрошу твою горечь, войду в океан твоей радости, переведу с русского на русский все да/нет/позже, выпью до дна безмолвное знание чувств безусловных. Когда же сойду с гор, не узнаю отражения своего в зеркале: тут-то и забьем на бинарную эту логику, а когда пуля височная сердце прожжет, взлетим: тихо, невинно…».

Ночью, выбравшись из палатки покурить, Сана увидела всамделишную, без всяких 3D-шных штучек, падающую – la-la – звезду, и загадала то самое, что загадала бы на ее месте каждая немертвая баба, дошедшая до Белой реки.

А утром пронзает: намерение.

Намерение, высказанное на Месте Силы.

Ее намерение, ее потом и ее кровью очищенное от всего наносного: дело лишь в чистоте стиля и точности формулировки… Как могла забыть?..