Сперматозоиды

Действия не происходит. Никакого: мы будто бы просто не знаем, что друг с другом делать. Ощущение чего-то необыкновенного, впереди, толкает на активность, но вся междусобойная активность превращается в еблю, а внешняя остаётся одиночной, не нами, а мной и тобой, параллельно друг другу. Вопрос встаёт так: зачем ты мне, зачем я тебе, зачем? Продуктивность наша по-отдельности куда выше, чем совместно. Логический вывод – лучше просто молча разойтись. Что-то не даёт, тянет. Значит, есть оно, что-то. И очень важное. Божена говорит: да ты прикалываешься, он андрогин, как и я, он цельность не через пол обретает, а в одиночестве, причём в период аскезы. Уж я-то знаю. В миру гермафродит, безо всех – опа, андрогин, весь из себя такой богоподобный. Говорит и усмехается. Не верю. Ей – не верю. Она – заинтересованное лицо. Мама говорит…

От птицы не спрячешься. Хватаюсь за голову. Звонит Лида. Автоматически закрываю блокнот, отвечаю. “Жень, – говорит она, своим нежным голосочком говорит, – тут, это… отец приехал. Наш отец. Остановился в гостинице. Я сейчас к нему поеду. Давай со мной? Пожалуйста. – Я молчу. Нет у меня отца. Есть донор спермы. Сестра вздыхает. – Пожалуйста, Жень. Ты мне очень нужна”. Я тоже вздыхаю. Донор спермы был важен для мамы. “Хорошо, – говорю, – диктуй адрес”. Терять-то всё равно нечего. “Спасибо”, – почти шепчет Лида. Где она, неизвестно, да и важно ли. Перед выходом я всё-таки курю. Закашливаюсь, дышу. Курю повторно. Пространство расширяется. Можно жить.

***

Паркуюсь, глядя в зеркало заднего вида, без программы на дисплее, по-старинке. Телефон горит. Говорю я с Венцем. “Ты ночью что делаешь?” – спрашиваю его. Работает. “На работе есть помещения без камер?” Есть. “Не удивляйся, если я заеду”. Хорошо, буду ждать. “Не жди, я сказала, может быть”. Тебе самой хочется. “Чтобы справиться с напряжением, нужно одно из двух: покурить или потрахаться. Лучше не выбирать”. Стою у отеля, заглушив мотор. Трубка говорит: “Ты выгорела. В момент выгорания я обычно меняю город. Поэтому у меня – не выгорание, а выгородание”. Лида, по всей видимости, уже здесь. Трубка картавит, картавинка – до мурашек. “Ну и куда ты на сей раз пригородишься?” Трубка отвечает не сразу: “Не знаю. Туда, где ещё не был. А ты?” Туда, где нет тебя, маркиз, солнышко. Вслух я этого не говорю. “К себе. Когда в себе хорошо, хорошо в любом месте”. Короткий смешок: “В тебе очень хорошо. Мне – очень”. Ёкает, стекает вниз. Завожусь с полоборота. Стеклянные двери, приодетые люди: центр. На мне тяжёлые бутсы, джинсы, тёмно-зелёная парка. “Ты можешь разбить мне лицо?” – спрашиваю, вспоминая, на что тогда, единожды, была похожа Лида. “Могу, – говорит Венц. И добавляет. – Могу, но не хочу”. Почему? “Опять странные вопросы. Не тянет. Тебя, если и бить, то, чтобы тебе это нравилось”. Что, маньяк, холодное сердце, чувствушка проснулась? “Думай что угодно, так-то похуй”. Мне надо, Венц. Мне надо. Уничтожения надо, иначе свихнусь. “Уничтожения, в смысле, сломав нос, сломать личность?” Примерно. “Наивная, – говорит, – албанская девочка. Твоя личность моей фору даст. Куда уж мне, смертному, её ломать”. Я же не прошу запирать меня в подвале и подвергать пыткам, пока родину ни продам. Венц молчит. Я говорю: алло. Венц вздыхает и выдаёт: “Ты как ребёнок. Маленькая девочка, маленький мальчик. Мечта педофила. Я, втайне, педофил, значит ты – моя тайная мечта. Захочу – разобью. Пока что нет такого желания”. Я в лёгком ахуе. Вру. Не в лёгком. Говорю: ладно, на месте разберёмся. “Ага, – снова смешок, – знай своё место, сучка”. На твоём лице, говорю, сучка. Ждёшь-то из нас двоих только ты. Ждёшь хозяина. “Девочку по вызову”. Ну, началось. С кнутом, говорю, без пряника. “Не пизди, – говорит, – а приезжай. Начальства нет. Анархия”. Нет, не началось. Ему теперь слова не интересны. Говорю: “Посмотрим”, – и кладу трубку.