Спецназовец. Взгляд снайпера

– А это зачем? – продолжал удивляться Щеглов, вертя в руках тяжелый, прикладистый тесак.

– А догадайся, – предложил капитан.

– Голову рубить, – высказался снизу следователь Терентьев. – Что вы тут устроили уртр… урт… утро стрелецкой казни! А ну, пусти!

Арсеньев убрал ногу с его спины и с видимым удовольствием наступил на затылок, вдавив Терентьева щекой в шероховатую, колючую поверхность пня.

– Ммм, больно! – гнусаво замычал тот. – Пусти, сказал, это приказ!

– Кончайте этот балаган, – недовольным голосом произнес Молоканов.

– Да, – подхватил Арсеньев, – вот это и называется: превращать похороны в фарс. Действуй, Щегол! Считай, что это прописка. Хватит тебе в сторонке, на отшибе болтаться, пора становиться равноправным членом коллектива.

– Может, из пистолета? – предложил свой вариант казни заметно сдрейфивший старлей.

– А у тебя есть при себе чистый ствол? – поинтересовался Арсеньев. – Или ты его из табельного хочешь замочить? Тогда уж сразу звони в дежурную часть и садись на пенек ждать наряд. Что тебе не нравится, Щегол? Рубанул разок – и дело в шляпе. Никто и разбираться не станет, всем сразу, с первого взгляда будет ясно: Зулус, больше некому.

– А-а-а, убивают!!! – завопил Терентьев, пьяно хихикнул и закашлялся.

– Время, – напомнил Молоканов.

– Работай, Щегол, – сказал Арсеньев. – Не спорю, работенка грязная, но что делать, иногда приходится и ручонки замарать. Конечно, халявные бабки пересчитывать приятнее, но, как говорится, любишь кататься – люби и саночки возить.

– Я не могу, – дрожащим голосом объявил Щеглов и попятился. – Не могу я!

– Так давай его отпустим, – предложил Арсеньев. – Отвезем домой, а завтра, когда проспится, ты ему объяснишь, что это была шутка. Дружеский, мать его, розыгрыш!

– Я не могу… так, – Щеглов попятился еще на шаг и вдруг швырнул под ноги Арсеньеву тесак таким жестом, словно отбрасывал неожиданно обнаружившегося на одежде большого паука, а то и ядовитую змею. – Зачем это, можно же как-то по-другому!

Арсеньев посмотрел на Молоканова. Майор стоял в сторонке, направив луч фонаря на пень, и, задрав голову, разглядывал виднеющееся в просветах между кронами сосен небо. Здесь, вдали от городских огней, оно было густо усыпано яркими звездами, и можно было разглядеть даже туманный, похожий на дымок от сигареты или готовое рассеяться облако шлейф Млечного Пути. Несмотря на скверное освещение, было видно, что Молоканов нетерпеливо притопывает обутой в мягкий замшевый мокасин ногой.

Все было ясно.

Арсеньев наклонился, чтобы подобрать тесак. Для этого пришлось убрать ногу, которой он удерживал на месте Терентьева, и тот немедленно предпринял попытку вскочить. Раздосадованный не столько этим, сколько несерьезным, бабским поведением Щеглова, капитан от всей души врезал Терентьеву ногой под дых, а когда следователь сложился пополам, хватая разинутым ртом воздух, сильно ударил его по шее рукояткой тесака. Терентьев с мучительным стоном упал на прежнее место, разбив лицо о твердый срез дерева.

– За что? – простонал он неожиданно трезвым голосом.

Арсеньев его уже не слышал. Вне себя от нахлынувшей мутной волной ярости, он занес и резко опустил тесак. Тяжелое острое лезвие с отвратительным чавкающим звуком вонзилось в шею жертвы и со скрежетом скользнуло по шейным позвонкам. Кровь ударила во все стороны, как из лопнувшего пожарного шланга. Терентьев издал протяжный нечеловеческий вопль, и, вторя ему, по-заячьи вскрикнул старлей Щеглов. Рыча, как бешеный пес, и так же, как пес, жутко скаля длинные зубы, капитан Арсеньев раз за разом бил тесаком. После второго удара Терентьев замолчал, а после четвертого отрубленная голова, отскочив в сторону, подкатилась к ногам Молоканова.

Майор остановил ее, слегка прижав сверху носком мокасина, как футбольный мяч, и посветил фонарем на Арсеньева. С головы до ног забрызганный кровью капитан стоял, пьяно пошатываясь, держа в опущенной руке тесак, с которого обильно капало на землю, и слепо таращил на свет фонаря бешено выкаченные, бессмысленные, как у наркомана под кайфом, глаза.

Щеглова нигде не было видно, но его местонахождение выдавали доносящиеся из темноты звуки: треск валежника, утробное мычание, кашель и отвратительный густой плеск. Молоканову даже показалось, что с той стороны попахивает рвотой.

Взгляд Арсеньева наконец стал осмысленным, он зажмурился и загородился рукой от бьющего прямо в глаза света.

– Вылитый маньяк, – поделился с ним своими наблюдениями Молоканов. – Умойся, чучело, такого я тебя к себе в машину точно не пущу. У меня в багажнике пятилитровик с водой, пойдем, солью…

– Ух, хорошо! – уже нормальным человеческим голосом приговаривал Арсеньев, плещась под тонкой струйкой льющейся из горлышка пятилитровой пластиковой бутыли воды. – Ух, здорово! Слушай, – озабоченно сказал он, кое-как замывая кровавые пятна на джинсовой куртке, – вот тебе, кстати, дельная мысль. У Зулуса обязательно должна быть какая-то спецодежда, это же уму непостижимо, сколько в таком щуплом говнюке кровищи!