Спин

– Жаль, Тайлер, что вы не спуститесь со мною вниз. Это… – Он сказал что-то на своем языке. – Многовато рагу для одного котелка. Многовато красоты для одного человека.

– Ну так разделите ее с фэбээровцами.

– К сожалению, не могу. – Он бросил на охрану недобрый взгляд. – Они смотрят, да не видят.

– На Марсе тоже есть такое выражение?

– Да, есть, – сказал он.

* * *

Вон дал представителям прессы и новоприбывшему губернатору Аризоны доброжелательное напутствие; я же позаимствовал одну из машин «Перигелия» и отправился в Финикс.

Никто мне не помешал, никто не помчался за мною вдогонку: моя персона не вызывала у прессы никакого интереса. Да, я считался личным врачом Вона Нго Вена (не исключаю, что кто-то из журналистов-завсегдатаев «Перигелия» даже узнал меня), но сам по себе был недостоин строчки в печати. Даже близко недостоин. Весьма приятное ощущение. Я включил кондиционер, и вскоре в салоне автомобиля наступила канадская осень. Наверное, на меня нахлынула та самая «эйфория безысходности», воспетая средствами массовой информации («все мы обречены, но может случиться что угодно»; чувство, повсеместно нараставшее с тех пор, как Вон появился на публике). Конец света, да еще и марсиане: есть ли при таком раскладе хоть что-то невозможное? Или даже маловероятное? И где теперь место стандартным аргументам о терпении, достоинстве, моральных нормах и о том, что не надо раскачивать лодку?

И Ди обвинил мое поколение в безволии: дескать, вас парализовал Спин. Не исключено, что он был прав. Мы застыли на тридцать с лишним лет. Застыли, как застывает кролик в свете фар на шоссе. Никто из нас так и не сумел стряхнуть с себя чувство абсолютной уязвимости, избавиться от глубоко личного ощущения, что к горлу приставили кинжал; ощущения, портившего любое удовольствие; ощущения, из-за которого самые великодушные, самые прекрасные жесты казались робкими и вымученными.

Но ничто не вечно. Даже паралич. Тревога сменяется опрометчивостью. Обездвиженность – действием. И вовсе не факт, что действием разумным или полезным.

Я миновал три знака, предупреждавших о дорожном разбое. Транспортный обозреватель местной радиостанции перечислил шоссе, закрытые «в полицейских целях», так бесстрастно, словно речь шла о ремонтных работах.

Но я без происшествий добрался до парковки за «Иорданским табернаклем».

Нынешним пастором церкви был коротко стриженный молодой человек по имени Боб Кобел; я говорил с ним по телефону, и он согласился меня встретить. Когда я запирал машину, он подошел ко мне, проводил в ректорию, угостил кофе с пончиками и завел непростой разговор. Кобел походил на школьного спортсмена, который уже обзавелся брюшком, но еще не забыл, что такое командный дух.

– Я обдумал вашу просьбу, – сказал он. – Насколько понимаю, вы желаете связаться с Дианой Лоутон. Вы же знаете, что для нашей церкви это весьма щекотливый вопрос?

– Нет, вообще-то, не знаю.

– Благодарю за честность. В таком случае позвольте объяснить. Я стал пастором нашего прихода после так называемого кризиса юницы, а до этого много лет был простым прихожанином. Я знаком с интересующими вас людьми, с Дианой и Саймоном. Когда-то я называл их своими друзьями.

– Но больше не называете?

– Хотелось бы верить, что мы по-прежнему дружим, но об этом вам лучше спросить у них. Видите ли, доктор Дюпре, у «Иорданского табернакля» сравнительно немного прихожан, но история наша довольно-таки спорная. В первую очередь потому, что с самого начала церковь была гибридной: старомодные диспенсационалисты сошлись с разочарованными хиппи из «Нового Царствия». Нас роднила пылкая вера в неизбежность конца всех времен, и еще нас роднило желание создать христианское братство. Сами понимаете, это был непростой альянс. Не обошлось без разногласий. И ереси. Некоторые забрели в самые дремучие уголки христианства; начались богословские диспуты – честно говоря, малопонятные большинству прихожан. Что касается Саймона и Дианы… они встали на сторону упертых посттрибуляционистов, а те решили подмять под себя весь «Иорданский табернакль». Настало время непростых политических решений. Допускаю, что в миру такое назвали бы борьбой за власть.

– Которую они потеряли?

– О нет. Напротив, обрели. Даже вцепились в нее – по крайней мере, на какое-то время. Радикализировали «Иорданский табернакль» настолько, что почти всем нам стало здесь неуютно. С ними был Дэн Кондон. Именно он вовлек нас в ту сумасбродную сеть, все пытался приблизить второе пришествие с помощью рыжей коровы… До сих пор поражаюсь этому абсурду. Как будто Господь воинств небесных сперва дождется успеха в скотоводстве, а уж потом станет собирать верующих под свое крыло.

Тут пастор Кобел умолк и стал потягивать кофе. Я же сказал, что понятия не имею, во что веруют Саймон с Дианой.

– По телефону вы говорили, что Диана перестала поддерживать связь с семьей.

– Да, верно.

– Скорее всего, по собственному желанию. Раньше в телевизоре часто мелькал ее отец. Судя по виду, грозный человек. Такому запугать дочь – раз плюнуть.