Спиноза и проблема выражения

Лейбниц задал привычку характеризовать систему Спинозы через бессилие, когда творения оказываются униженными: теория модусов была лишь средством изымать у творений любую активность, любой динамизм, любую индивидуальность, любую аутентичную реальность. Модусы были только фантазмами, фантомами, фантастическими проектами уникальной Субстанции. И, выдвинув такую характеристику как критерий, Лейбниц использует ее, дабы интерпретировать другие философии, дабы изобличать в них либо вычурность намечающегося спинозизма, либо последствия тайного спинозизма: так, Декарт – отец спинозизма, ибо он верил в существование инертной и пассивной протяженности; окказионалисты – невольные спинозисты в той мере, в какой они изымают у вещей любое действие и любой принцип действия. Такая критика обобщенного спинозизма хитроумна; но нет уверенности, что сам Лейбниц согласился бы с ней. (Иначе, с чего бы ему так восхищаться спинозистской теорией действия и страдания в модусе?)

Во всяком случае, ясно, что все в трудах Спинозы опровергает такую интерпретацию. Спиноза постоянно напоминает, что мы не можем, не искажая их, смешивать модусы с абстрактными понятиями или с «вспомоществованиями воображения». Говоря о модификациях, он ищет специфически модальные принципы, либо чтобы заключать от единства субстанции к онтологическому единству модусов, различающихся атрибутами, либо чтобы заключать от единства субстанции к систематическому единству модусов, содержащихся в одном и том же атрибуте. И, главным образом, одна та же идея модуса никогда не является средством изъятия любой способности, свойственной творению: напротив, согласно Спинозе, это единственное средство показать, как вещи «участвуют» в могуществе Бога, то есть являются частями божественного могущества, но выделенными [singulières] частями, интенсивными количествами или нередуцируемыми степенями. Как говорит Спиноза, способность человека – некая «часть» могущества или сущности Бога, но лишь постольку, поскольку сущность Бога сама развертывается сущностью человека.^[386]

Фактически, у Лейбница и Спинозы общий проект. Их философии конституируют два аспекта нового «натурализма». Такой натурализм является подлинным смыслом антикартезианской реакции. На нескольких крайне замечательных страницах Фердинанд Алькье показал, как Декарт господствовал в первой половине XVII-го века, продвинув до конца предприятие математической и механической науки; первый ее эффект состоял в том, чтобы обесценить Природу, изъяв из нее любую виртуальность или потенциальность, любую имманентную потенцию, любое присущее бытие. Картезианская метафизика завершает то же самое предприятие, ибо она ищет бытие вне Природы, в мыслящем ее субъекте и в творящем ее Боге.^[387] В анти-картезианской реакции, напротив, речь идет о восстановлении прав Природы, наделенной силами или могуществом. Но, также, речь идет о сохранении достижений картезианского механицизма: любое могущество является актуальным и действенным; способности природы не являются более виртуальностями, взывающими к оккультным, тайным сущностям, к душам или духам, кои их реализуют. Лейбниц превосходно сформулировал эту программу: вопреки Декарту вновь придать Природе ее силу действовать и страдать, но, не впадая в языческое видение мира, в поклонение Природе.^[388] Программа Спинозы весьма похожа (с той разницей, что она не полагается на христианство, дабы спасти нас от идолопоклонства). Спиноза и Лейбниц упрекают Бойля как представителя самодовольного механицизма. Если Бойль хотел только научить нас, что все – в телах – происходит благодаря фигуре и движению, то урок был ничтожным, будучи известен со времен Декарта.^[389] Но каковы фигуры и каковы движения для такого тела? Почему такая фигура, такое движение? Тогда мы увидим, что механизм не исключает идею природы или сущность каждого тела, но, напротив, требует – в качестве достаточного основания – такой фигуры, такого движения, такой пропорции движения и покоя. Антикартезианская реакция – это поиск, везде, достаточного основания: достаточного основания для бесконечно совершенного, достаточного основания для ясного и отчетливого, наконец, достаточного основания для самого механицизма.