Сплошная скука. Реквием по шалаве

— Причем тут профессия? Все дело в характере, — так же сердито возражает мой приятель. — Малому уже двадцать один год, а у него все еще не сложился характер.

Борислав яростно сосет мундштук и опять склоняется над бумагами. Я тоже пытаюсь сосредоточиться над своими досье, теми самыми, которые я получил из ведомства генерала Антонова и которые касаются целой галереи типов, начиная с уже упомянутого советника по культуре Томаса и кончая группой наркоманов болгарского происхождения.

Скоро год как я сижу в этой тихой и чистой служебной комнате: голые оштукатуренные стены, огромный шар молочного цвета, свисающий с оштукатуренного потолка, широкое окно, закрытое полупрозрачными белыми шторами. Обстановка своей скучной белизной напоминает больничную палату, и я чувствую себя совсем как больной, которого заперли здесь на длительное, очень длительное лечение, исход которого весьма проблематичен.

Когда Борислав вызволил меня из той западни в Копенгагене и мы прибыли сюда, я был в таком состоянии, что даже толком не воспринимал, как проходят дни, и даже, кажется, не давал себе отчета в реальности обстановки, иными словами, все вокруг меня выглядело так, словно меня и это «окружающее» разделяли какие-то полупрозрачные, слегка качающиеся шторы — вроде тех, что сейчас на окне. Со стороны я, быть может, и не казался таким законченным идиотом, во всяком случае, на обращенные ко мне вопросы давал в общем и целом осмысленные ответы и делал что мне велели. Но все, что меня окружало, я видел как-то смутно, а голоса шли вроде бы очень издалека, и единственное, что я видел вполне ясно, до отвращения ясно, были физиономии и фигуры недавнего кошмара.

Борислав снова уехал по какому-то заданию, а мне предложили длительный отпуск, однако после пережитого там одиночества мысль о том, что я останусь один в своей холостяцкой квартире или окажусь в каком-нибудь доме отдыха, прямо-таки страшила меня. Мне казалось, достаточно еще одной дозы одиночества, пусть самой небольшой, и мною займутся психиатры. Поэтому я стал ходить на службу, а после работы допоздна засиживался у того или иного сослуживца, и мне было решительно все равно, чем я буду заниматься после ужина — смотреть телевизор, возиться с детворой или играть в карты. Возвратившись наконец в, свою пустую квартиру, я старался скорее лечь в постель, чтобы уснуть и не думать о прошлом, хотя не думать о нем я не мог, а когда все же переставал о нем думать, пережитое начинало мне видеться во сне.

Но потом, два-три месяца спустя, все стало на свои места, преследовавший меня кошмар мало-помалу рассеялся. Именно в это время снова объявился Борислав. Он было запропастился где-то на Западе, точнее говоря, его «запропастили». Он тоже едва унес ноги и, так же как я, поступил на лечение в эту тихую белую канцелярию.

Нам поручили изучать и анализировать секретные доклады и донесения, присылаемые издалека людьми вроде нас, только более счастливыми, чем мы. Таким образом, мы продолжали плавать в знакомых водах противника, правда, это было воображаемое плавание ибо нашу работу выполняли другие, а мы занимались совсем не своим делом.

Разумеется, мы оба не теряли надежды на то, что в один прекрасный день нас все же выпишут, однако этот день казался чем-то весьма далеким и смутным, каким нам представлялся и будущий наш маршрут.

— Для меня уже пять стран на Карте Западной Европы зачеркнуты, — сообщает безо всякого повода Борислав, оторвав глаза от папки.

— Не пять стран, а вся карта целиком зачеркнута, — возразил я. — Вся карта — и для тебя, и для меня... Можешь не сомневаться, на нас везде заведены досье.

Борислав глядит на меня с унылым видом. Потом берет верх свойственная ему невозмутимость, и он тихо говорит:

— Ничего. Есть и другие континенты...

Если не считать таких вот случайных реплик, мы никогда не сетуем на судьбу — к чему бередить раны? Сидим друг против друга за письменными столами и сосредоточенно изучаем бумаги.

— Морфий — это еще полбеды, — замечаю я, поднимая голову. — Как бы не случилось худшего...

— Боишься, что твой подопечный начнет курить? — вставляет Борислав. — В сущности, хрен редьки не слаще.

— Опасаюсь, как бы он не влип!.. — продолжаю я, не обращая внимания на его глупые шутки. — Если уже не влип...

— Почему ты думаешь, что они остановят свой выбор на нем? — спрашивает мой друг, прекрасно понимая, о чем идет речь. — Они предпочтут более легкую жертву, какого-нибудь подонка.

— Не всегда легкая жертва предпочтительней. Какой смысл Томасу связываться с подонком, если на него уже нельзя рассчитывать? Притом эти вот все, — я указываю на лежащие передо мной досье, — довольно никчемный человеческий материал. Болваны, оболтусы, трепачи. Все, кроме нашего. И если Томас в самом деле решил завербовать кого-нибудь из этой шайки, он наверняка попытается завербовать его.

— Ну и что? Попытается и останется с носом. Может, парень и оступился разок, только не следует забывать, что это сын Любо Ангелова.

— Если бы Любо его воспитывал.

— Ты меня уморишь своей мнительностью... — бросает Борислав и встает.