Сполохи

— До турской не надобно. Челобитную переписали, добавили, что седни было. Чту, слушайте пристрастно: «Великому солнцу сияющему, пресветлому богомольцу и преосвященному Никону бьют челом и извещают богомольцы твои, Соловецкого монастыря попы Виталий, Кирилл, Садоф, Никон, Спиридон и Герман, на архимандрита Илью и его советников. В прошлом году присланы в Соловецкий монастырь служебники твоего государева исправления, архимандрит Илья принял их тайно со своими советниками и, не объявя их никому из нас, положил в казенную палату, и лежат они там другой год непереплетенные. Но когда о них узнали, то стали говорить между собой: для чего это служебников нам не покажут?..»

— Всё так, истинно.

— Писано, как было.

Бориска, слушая отца Германа и видя, как одобрительно качают бородами монахи, думал: «Может, и впрямь недобро замыслил настоятель с соборными старцами. Видать, правду молвит Корней, ишь ведь до чего дошло».

— «…но мы у него служебников просили посмотреть, а он нам и посмотреть не дал. Меня, попа Германа, дважды бил плетьми за то только, что обедню пропел по новым служебникам. Как начали с Руси в монастырь приезжать богомольцы и стали зазирать[104], что в Соловках служат по старым служебникам, то архимандрит, услыхав это, вымыслил новый приговор, уже не тайно, а объявил братии, что отнюдь нынешних служебников не принимать, а нам, всей братии, за архимандрита стоять. Написав приговор, собрал он всю братию в трапезу на большой черный собор. Случилось в то время богомольцев немало из разных городов, и произошел шум великий…»

— Все верно, отец Герман.

— Лжи в челобитной нету.

— О вотчине писал ли?

— Писано и о вотчине. «Да и все Поморье он, архимандрит, утверждает, по волостям монастырским и по усольям заказывает, чтоб отнюдь новых служебников не принимали. Мы к такому приговору рук прикладывать не хотели, так на нас архимандрит закричал со своими советниками, как дикие звери… Живых де не выпустим из трапезы! Мы послушались и приложили руки».

Отец Герман умолк, свернул столбец в трубочку, перевязал шнурком, протянул Бориске:

— Как тебя звать, раб божий?

— Бориской.

— Братья, станем ежедень молиться о здравии Бориса. Дай благословлю тебя, детина. А теперь — с богом! Оружен ли ты?

— Не, и не надо мне оружия, пойду богомольцем.

— Добро! Деньги вот на дорогу. И деньги, и челобитную спрячь подале, чтобы поближе взять. Сполнишь наказ, господь тебе воздаст! Прощай. Мы уходим.

Бориска был как во сне. Голос попа Германа звучал властно, перечить не моги, все едино без пользы… Когда Бориска распахнул на груди азям, пряча бумагу с кисой, один из чернецов уставился на ладанку, висевшую у помора на шее.

— Откуда у тебя эта ладанка? — спросил он.

Отвечать не хотелось, да и нельзя было: он ничего не говорил Корнею о семье. Бориска промолчал, запахнул азям, затянул потуже пояс.

— Что привязался к человеку, Феофан? — сказал Корней. — Иди, брат, иди, не заставляй отца Германа ждать.

Феофан пристально глянул на Бориску нагловатыми водянистыми глазами и пошел к выходу. У двери оглянулся:

— Родом-то из каких мест?

— Корнею земляк.

Чернец недоверчиво покачал головой, скрипнул дверью.

Когда братья остались вдвоем, Корней, взяв Бориску за плечи, повернул его к себе.

— Феофан пришел в монастырь из Холмогор. Ты ведь жил там, и ладанки этой в тот приезд у тебя не было.

Бориска обнял брата:

— Когда-нибудь расскажу про ладанку. Прощай, братуха! Доставлю вашу челобитную.

— Я верю. Храни тебя господь!

Уже в дверях Бориска спросил:

— Как того Феофана в миру звали?

Корней ответил:

— Федькой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СОЛЬ ЗЕМНАЯ

Глава первая

1

Долог путь от Белого моря до Москвы белокаменной. Каргопольский обоз, к которому пристал Бориска, двигался по древнему, проторенному новгородцами, исхоженному поморами торговому тракту. Скрипел обоз тележными колесами в дремучих лесах, чавкал по грязи моховых болот, катил вдоль берегов леших озер, плыл по Онеге-реке, бурливой и порожистой. Версты, версты… Мерились они, бесконечные, не полосатыми столбами, не дощечками с цифирью — знали путники, коли показалась изба Мокейки Дрючка, стало быть, отмахали от Кривого урочища десять верст, а минуют Дикое болото, значит, до заимки Будилки-охотника рукой подать — всего-навсего тридцать четыре версты. По дороге попадалось дичины всякой: пестовала птица своих птенцов, зверь — детенышей. Учуяв человека, звери со всех ног убегали в спасительную чащобу, да никто за ними не охотился — не подошло время. Зато на людей набрасывались тучи гнуса, и не было от него спасу ни днем, ни ночью.

Везли каргопольцы соль в рогожах с соловецких варниц и всю дорогу подсчитывали, какую корысть получат от продажи ее белозерцам да вологжанам. Сами деньгу немалую платили и продавать будут лишь за серебро с малой толикой меди. Не брать-то медь нельзя — живо в съезжую поволокут, а возьмешь маленько — и расспросных речей избежать можно…