Сполохи

Никанор притаился, выжидая. Он умел ждать. Слишком велика была цель заполучить сан соловецкого архимандрита, чтобы делать поспешные, опрометчивые шаги.

«По образу черный собор с Варфоломеем во главе — это сборище зеленых, неотесанных горлопанов, опьяневших от власти, которая свалилась на них, как манна с неба, а по сути он — гниющая сердцевина еще здорового внешне дерева, — рассуждал про себя Никанор, неторопливо прогуливаясь по узкой снежной тропинке. — Не узнать монастыря. Настоятель проводит время в пьянстве, в разгуле, с безнравственными собутыльниками разъезжает по вотчине, посулы и поминки берет, казну пустошит… Ладно. Все это мне на руку, ибо всякая смута, всякое недовольство размывает почву под Варфоломеем. Переспеет яблочко — свалится, а я тут как тут…»

— Подай, святой отец, на пропитание, — внезапно раздался за спиной простуженный голос.

Через сугроб, протягивая грязную ладонь, пробирался юродивый. Сквозь лохмотья синело немытое костлявое тело в рубцах и язвах, за спутанными серыми волосами не было видно лица, лишь глаза горели, как у дикого зверя.

— Здравствуй, Федот, святая душа. Давно ль с Москвы? — тихо молвил Никанор, невольно вздрагивая от омерзения.

— Не здесь, владыка, не здесь, — юродивый быстро оглянулся и торопливо шепнул: — Письмо тебе принес от отца Аввакума.

— Чего же ты боишься? Протопоп Аввакум нынче по всей Москве в чести[149], а ты словно о разбойнике шепчешься.

— Эх, отец Никанор, был он в Москве, а ноне в другом месте обретается. Сызнова сослали отца нашего, благодетеля, на сей раз в края холодные и темные, в Мезень дикую.

Отец Никанор прикусил губу. Недолго тешился свободой любезный друг Аввакум. Стало быть, снова началось на Москве лихо.

— Ступай за мной в келью, — сказал он юродивому и скорым шагом направился к Святым воротам…

Оставшись один, отец Никанор осторожно развернул послание, стряхнул в огонь вшей, прятавшихся в складках бумаги, водрузил на нос очки и углубился в чтение. Потрескивали угольки в печи, за стеной слышались мягкие шаги Фатейки Петрова, тикали часы в футляре, похожем на гагачье яйцо. Несколько раз в келью заходил Фатейка, зажег свечу, спрашивал, не надо ли чего, но отец Никанор не слышал его, не отвечал. В сбитом, путаном слоге, так непохожем на четкий и ясный язык протопопа, нить повествования терялась, рвалась, уступая место негодующим выпадам и страстным проповедям, — видно, ударили Аввакума крепко, — и, лишь в третий раз прочитав письмо, отец Никанор понял смысл Протопоповой просьбы.

«…коли же изволишь ты богу служить, о себе не тужи и за мирскую правду положи душу свою, якоже на Москве супротив опричнины святый Филипп. Против церковного разврату много не рассуждай, иди в огонь. Бог благословит и наше благословение есть с тобою во веки веков. Аминь!..»

— Давно ли, друг мой, призывал ты изменить нравственность, а ныне кроме борьбы выхода не видишь, — прошептал отец Никанор. — Но рано мне идти в огонь. Рано.

Снова вошел Фатейка, неся охапку дров, бросил их перед топкой Отец Никанор вздрогнул.

— Напугал, бес! Потише не можешь?

— А я уж подумал, не помер ли у меня хозяин. — Фатейка опустился на колени, полез под кровать, вытащил оттуда мягкие оленьи туфли. — На-ко, надень, застынут ноги-то.

Отец Никанор уложил послание в шкатулку немецкой работы.

— Ты, Фатейка, поди-ка сейчас в кельи да передай дьякону Силе, братьям Корнею и Феоктисту, что после вечерни буду я молиться в приделе Иоанна Предтечи, в соборе…

Это было привилегией, купленной за деньги, — молиться в приделе собора, когда в том станет нужда. Поднимаясь по крутой лестнице, выложенной в толще стены, отец Никанор услышал внизу какой-то шорох. «Крысы», подумал он и продолжал подъем, осторожно нащупывая носками каждую ступень…

В приделе могильная тишина. Чуть теплится огонек в закопченной лампаде, освещая слабым светом лик мученика. Остальные иконы в тени.

Отец Никанор прислонился к косяку решетчатого узкого окна, сильно потер лоб и стал ждать.

Вскоре появились иноки, молча остановились посреди придела. Отец Никанор заговорил, словно продолжая прерванную беседу:

— Протопоп Аввакум пишет: Никону готовят судилище, однако на Москве вновь смутно, поборники истинной веры отринуты от церкви. Еще не забыт медный бунт, и народ обретается в страхе. Знамя же старой веры упало, и некому его подхватить. И я, человек смертный, подобный всем, потомок первозданного земнородного, скорблю о том. Но наступила пора вступить в борьбу соловецкой обители, вспомнить благодатные деяния архимандрита Ильи и завершить славное дело, иначе беззаконие опустошит землю и злодеяние ниспровергнет престолы сильных.

Бледный долгоносый инок с густыми сивыми бровями, нависшими над глазами, как крыша, сказал:

— А разве сейчас монастырь не стоит твердо в старой вере, ужели станем сомневаться в деянии архимандрита Варфоломея и черного собора?

Цепко ощупывая чернеца взглядом, отец Никанор проговорил: