Сполохи

Не-ет, не быть Никанору соловецким архимандритом. И Варфоломею тоже не быть, поелику перепачкался в дерьме по макушку. Надобна туда метла новая, чтоб чисто мела. А Никанора следует заставить покаяться. Небось крикуны соловецкие как узнают об этом, так Никанору от ворот поворот дадут. У них там за измену строго спрашивается.

И добить, добить нужно старообрядцев во что бы то ни стало, проклясть расколоучителей… Аввакум… Вот еще заноза. Но много заступников у протопопа среди бояр, а князья спят и видят не тишину, но смуту, для того и нужны им Аввакум да Никанор. Ничего, можно отвести душу на соратничках, всяких там лазарях да епифаниях. Петлю им на шею и… Нет, петлю не надо, довольно их было в Медный бунт — до сих пор удавленники мерещатся. Языки, языки надо резать, чтоб не смущали народ. А безъязыких сослать к черту на кулички, на Север дальний, куда Макар телят не гонял!.. «Ох, опять сердце! Крови много, надо лекаря звать, пущай кровь-то пустит. Тяжело…»

Хмурым пасмурным днем из Боровицких ворот Кремля, скрипя колесами, выехала в сопровождении стрелецкой сотни черная телега. Моросил дождь. Чавкала грязь под каблуками стрельцов, под копытами каурой лошадки, влекущей повозку, в которой, тесно прижавшись друг к другу, сидели поп Лазарь и соловецкий инок Епифаний — соратники пылкого Аввакума, не пожелавшие понести раскаяния перед государем и архиерейским собором.

Телега спустилась с Боровицкого холма и направилась через Москву-реку на Болото, где белел свежими досками сколоченный на скорую руку помост. Процессия обрастала народом, как снежный ком. То и дело раздавались грозные окрики стрельцов:

— Раздайсь! Не напирай!

Мужики и бабы, старики и старухи, посадские, черные люди, боярские дети и дворяне — кого только не было в толпе, провожавшей телегу с двумя узниками. Мелькали проворные шиши, охотились за кошельками. Особенно много было нищих, калек и убогих. Эти ухитрялись пролезть между стрельцами, цеплялись за края телеги, кричали:

— Благослови, отче!

Их гнали, били древками бердышей, но они лезли, как мухи. Казалось, собрались они со всех московских церквей и кладбищ. В толпе стоял гул голосов, раздавались восклицания, плач, хохот, ругань, причитания.

— Что же с ними сделают, родненькими?

— Как что? Оттяпают головы да и весь сказ.

— Господь с тобой! За что этакое?

— За то, не ходи пузато!

— Молчи, шпынь! Мученики это христовы.

— Ой!.. Ногу отдавили, сволочи!

— Огради меня, господи, силою честного и животворящего креста твоего…

— Говорят, языки будут резать!

— Ой, матерь божия! Бедные, бедные!

— Поделом расколоучителям. Церковь смущают!

— Эй, ты, ворона никонианская, заткни пасть!

— А в рожу хошь?

— Благословенная богородица, уповающие на тебя, да не погибнем…

Медленно вращались облепленные глиной тележные колеса, переваливалась по колдобинам повозка, покачивались в ней старцы, звеня цепями, сковавшими их исхудавшие руки и тощие шеи. Сквозь рубище проглядывала желтая кожа со струпьями грязи. Но очи ясные у обоих, и благословляли старцы людей двумя перстами. Но вдруг вспыхнули презрением голубые глаза Епифания: заметил он в толпе высокого человека в рогатом греческом клобуке. Никанор! Взгляды их встретились, и Никанор опустил голову.

Было отчего прятать взор свой отцу Никанору. Не расскажешь, не объяснишь старцу Епифанию, что мнимо покаялся на соборе. Ради Соловков на все пошел — на клятвопреступление, на обман. Но какие могут быть теперь надежды на то, что поставят его на монастырь… Надо быть дураком, чтоб верить князьям церкви. Рухнули планы, исчезли мечты. А планы были широкие, дальние!.. Поставь его государь сейчас в соловецкие архимандриты, и года через два монастыря было бы не узнать. Первой опорой стала бы соловецкая обитель государю, сам Никанор — первым помощником в церковных делах новому патриарху Иоасафу, а вотчина — крепким хозяйством для пользы государства. Но бранили и лаяли его заносчивые архиереи, государь не пожелал даже выслушать. Одна царица по старой памяти в день своего ангела не забыла пригласила старого во дворец. А государь разговаривал сквозь зубы, все больше молчал да глядел, как сыч. Вовсе опух Алексей Михайлович. Мало двигается, много жрет. Крови избыток. Так-то недолго протянет Тишайший. «Эх, государь, государь, напрасно полагаешь, что смирился Никанор, что не примут его на Соловках. Примут!.. И будет тебе от меня тошно…»

Никанор очнулся от дум, огляделся. Рядом был только верный слуга его Фатейка, нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу. Толпа с телегой переместилась на Болото и теперь приближалась к помосту, где расхаживал молодой подьячий в меховой шапке и палач, длинный сутулый мужик, у которого под рубахой выпирали широченные лопатки.

— Идем ближе, владыка, — тормошил Никанора Фатейка, — это нам видеть надо.

— Да, Фатейка, то верно. Поглядим, как государь российский жалует своих подданных.

Они взошли на бугорок, откуда было видно и узников, и вершителей казни.