Спортивный журналист

Я вылезаю из машины на мою подъездную дорожку, вхожу, чтобы переодеться, в дом. Хоувинг-роуд сонна, полна голубых теней и тяжеловесна, как Боннар. У Деффейсов шипят брызгалки, через пару домов от меня растянута на длинной лужайке бадминтонная сетка. Совсем неподалеку ведется непринужденный разговор, звенят бокалы, – это кто-то из соседей коротает вечер на наш уютный местный манер: поиски пасхального яйца завершены, дети спят, одинокий пловец плещется в бассейне. Такой уж сегодня день. Сиди себе дома с семьей, пока не стемнеет. Венки со всех дверей уже сняты. Мир снова стал местом, которое нам хорошо знакомо.

В моем доме стоит странный запашок, такой, точно в нем побывало множество людей, – в любое другое время он мне даже понравился бы, но сегодня кажется нездоровым. Поднявшись на второй этаж, я посыпаю колено «Мертиолятом» и заклеиваю широким пластырем, потом переодеваюсь в хлопчатобумажные брюки и линялую красную клетчатую рубашку, которую купил в «Брук бразерз» вскоре после выхода моей книги. Непритязательная одежда иногда оберегает человека от неприятностей.

Об Уолтере я сегодня почти не думал. Временами перед моим мысленным взором всплывало его лицо с полными ожидания грустными глазами, лицо здравого, непрактичного человека, с ним я стоял у поручней «Красы Мантолокинга», разговаривая о жизни на берегу, в которой мы оба увязли, о том, каким нам, глядящим на него под разными углами, видится мир, – но это в конечном счете немногого стоило.

Да ведь мне большего и не требовалось! Не желал я ничего знать ни про Иоланду, ни про Эдди Питкока. И уж тем более про похождения этого человека в «Американе». И знакомства с ним близкого тоже не желал. Не мой это жанр.

Я звоню наверх, к Бособоло, и не получаю ответа. Нечего и сомневаться, он и его мисс Добродетель, доктор богословия, отмечают праздник «в домашней обстановке», у какого-нибудь старикана с цыплячьей шеей, профессора христологии, и в этот самый миг Бособоло, скорее всего, стоит в образованном книжными полками углу, подпирая левой ладонью локоть правой черной руки, в которой зажат бокал шабли, а доктор Такой-Этакой распространяется о трудностях истолкования древних текстов, содержащих компромат на старого радикала апостола Павла. У Бособоло-то на уме, я в этом уверен, совсем другие дела, и тоже компрометирующие, но ему, ничего не попишешь, приходится вживаться в образ перворазрядного американца. Впрочем, жизнь могла обойтись с ним и похуже. Он мог бы все еще бегать по джунглям в одной балетной пачке из пальмовых листьев. Или быть мною, собирающимся в морг и старающимся придавить увертливое отчаяние.

План составляется у меня мгновенно: позвонить Экс, сделать все, что нужно, в полиции, может быть, повидаться с Экс – у нее дома (ненадежный шанс увидеть детей), – а дальше? Дальше не знаю. План не так чтобы далеко идущий, и буквальные его возможности вполне могут дорого мне обойтись.

Подступив к телефону, я вижу, что на автоответчике мигает красное «3». «1» – это, скорее всего, Викки, пожелавшая узнать, благополучно ли я добрался до дома, и переговорить со мной завтра в каком-нибудь публичном месте, где мы сможем положить нашей любви конец как взрослые люди, – и крику будет меньше, и ударов левой в челюсть тоже (таково последнее «прости» моей бесценной).

И она права, конечно, так мы и сделаем. У нас действительно мало «серьезных» общих интересов. Просто я влюблен в нее до одурения. Она же сомневается во мне – и к чему мы с таким раскладом придем через полгода? Да и как ни крути, я никогда не буду достаточно хорош для этой техасской девушки. Любые чары, даже волшебные, имеют свои пределы. Ей требуется больше, чем я могу дать, внимания к колонке Вальтера Скотта, к «людям Новой эры», к витью любовного гнездышка, к сотням вещей, которые захватывают ее воображение, а меня оставляют, если правду сказать, равнодушным. Отсюда следует, что мне надлежит разойтись с Викки без жалобных стенаний (хоть я и предпочел бы провести с ней в «Фазаньем лугу» еще одну счастливую ночь, а там уж и поставить на всем крест).

Я нажимаю на кнопку воспроизведения сообщений.