Способный ученик

Какой понятливый. Что-то вроде нежности просыпается во мне, и я глажу его по волосам. Может быть, в глубине души он действительно понимает, что я обошелся с ним мягко. Когда-то меня пороли так, что живого места не оставалось. Надсмотрщики работали вдвоем, чтобы не уставали руки. Мне в рот засунули деревяшку, чтобы не откусил себе язык, и я почти перегрыз ее от боли. Конечно, я заслужил наказание. Разве раб не должен быть польщен, если главный распорядитель плантации хочет провести с ним ночь? Он даже обещал освободить меня от тяжелой работы. Ведь молодые и смазливые рабы на плантации — редкость.

Но я не оценил доброты и припасенным гвоздем чуть не оставил его без глаза. За это меня и выпороли. Главный распорядитель даже не стал меня насиловать. Он хотел, чтобы я подчинился сам. Зато надсмотрщики трахнули меня, и не раз, пока я валялся в хижине после порки. Но я был почти без сознания и плохо помню.

Член у меня снова стоит. Я высвобождаю его из штанов, поворачиваю мальчишку к себе и говорю ласково, без резких ноток:

— Возьми в рот.

Но он вдруг отшатывается с таким ужасом, будто я предложил съесть печень его матери. Ах да, это еще худшее унижение, чем насилие. Задницу не всегда можно уберечь, но в рот против воли ничего не засунешь. Все же он не так понятлив, как я думал. Или просто предрассудки настолько сильны?

Он бьет лбом в пол и говорит так горячо и убедительно, как только может:

— Пожалуйста, господин! Я сделаю что угодно! Пожалуйста, возьмите меня сзади, я буду стараться, я доставлю вам удовольствие, вы не пожалеете!

Я повышаю голос.

— Возьми в рот!

Он весь сжимается в ожидании удара, но не спешит подчиняться.

— Накажите меня. Избейте. Но я не могу. Простите, господин. Не заставляйте меня, пожалуйста, я сделаю все, что угодно, только не это.

Он вдруг бросается грудью на топчан и разводит руками ягодицы. Очень трогательно и даже чуть-чуть соблазнительно. Другой на моем месте легко б забыл про минет. Но я уже говорил: меня не возбуждает поротый мальчишеский зад.

— Ты же понимаешь, я могу сечь тебя до тех пор, пока ты не покоришься.

— Хороший хозяин козу в плуг не запрягает, — говорит он быстро, боясь собственной дерзости, и кладет руки перед собой, утыкаясь в них лицом.

Мальчик приготовился к боли, я вижу — по тому, как он держит спину. Теперь он раньше сомлеет, чем взмолится о пощаде. В такие минуты у них открывается второе дыхание. Гордость и упрямство — хороший щит.

Я отсчитываю ему двадцать ударов и как минимум пять кладу между ягодиц, ровно по истерзанной ложбинке, где кожа такая нежная. Один раз он кричит, когда плетка задевает мошонку, и тело его сводит судорогой боли. Но он снова сжимает зубы и не произносит ни слова.

Да, я точно поторопился, назвав его способным. Теперь придется прибегать к услугам других, что я не очень-то люблю. Помогает лишь то, что они считают, будто это я оказываю им услугу. Дергаю шнурок, спрятанный в нише стены. Сейчас в караульной звонит колокольчик — раз и два. Стражники, сменившиеся с дежурства, минут пять разбираются, кто ходил последний раз, кто кому проиграл очередь, кто кому проспорил, а потом двое бегом поднимаются по лестнице и робко стучатся. Они тоже побаиваются меня, эти груды мышц с мозолистыми от меча руками: я любимчик хозяина — это раз, и два — если они сильно проштрафятся, наказывать их буду я.

Радо и Зурхан — неплохой вариант. Похотливые и жадные до бесплатных развлечений. Да, у меня хорошая память, я помню по именам и привычкам всех рабов и охранников хозяина. Только воспитуемых мальчиков стараюсь не запоминать — их слишком много, и остаются они в доме недолго, до первых торгов.

Поднимаю мальчишку и толкаю к ним.

— Сейчас ты обслужишь этих господ, понял?

— Да, господин, — отвечает он убитым голосом. Встает на колени на ковре, пока Радо торопливо расстегивает штаны.

Стражник всаживает в мальчишку член чуть ли не с разбега, имеет грубо и торопливо, будто изголодался. Мальчишка вскрикивает, его швыряет вперед, так что локти подламываются. Он едва не утыкается в ковер.

— Выпрямись и смотри на меня, — приказываю я.

Он послушно поднимает голову, торопливо утирает плечом слезы, но они все равно бегут по щекам, оставляя мокрые дорожки. Он упирается изо всех сил коленями и руками, чтобы насильник не повалил его на пол, кусает губы от боли, кривит лицо. Я засовываю руку в штаны и глажу свой член. У меня все еще стоит — снадобье действует, и я всерьез рассчитывал на минет. А мальчишка мне отказал.