Способы думать. История и общество, дискурс и концепт

И второе, что следует из этого чудесного (медикаментозного) превращения депрессивных пациентов в жизнерадостных субъектов: когда мы говорим о дискурсе, исследуем мы на самом деле не сам дискурс (в смысле его конкретного содержательного наполнения), а то, что лежит под массивной корой наших лобных долей, в глубоких наших мозговых структурах. Именно там заседают соответствующие «доминанты отношения», именно они водят нашей рукой, когда мы заполняем соответствующие опросники, именно оттуда дергают они за ниточки и направляют наше сознание «куда следует» — будь то личное, будь то общественное. И да-да, я не оговорился — общественное в том числе. И в депрессию, и в предсуицидальное состояние мы впадаем поодиночке, а вот в стране и со страной меняемся вместе. Это просто разные «доминанты отношения», только и всего. В остальном — та же механика.

Если говорить о формировании «депрессивной доминанты» в подкорковых структурах конкретного субъекта, то процесс этот идёт через сознание и посредством сознания: человек сталкивается с проблемами, пытается их решить, не может, чувствует безысходность, начинает ощущать бессмысленность собственных действий, спотыкается, падает и дальше лишь укутывает себя ворохом депрессивных мыслей — «все плохо», «мир плох», «будущего нет», «я ничтожество», «жизнь не стоит того, чтобы жить». И всё: проблема, родившаяся на уровне сознания и посредством сознания, погружена теперь в подкорку и живёт в ней своей — депрессивной — жизнью, диктуя человеку «его» депрессивные мысли.

В ситуации не личного, а общественного сознания механика, динамика и логика процессов мало чем различаются, что прекрасно показал Мишель Фуко в своих сложносочиненных опусах по «Истории сексуальности», а в сущности — в работах по «герменевтике субъекта» (так и назывался один из последних его лекционных курсов в Коллеж де Франс). Нужно лишь правильно поменять «знаки» в этом уравнении: с проблемой сталкивается не конкретный человек, а общество (культура), дальше порождаются тексты (в широком смысле этого слова), тексты побуждают практики (опыты субъективации — «техники себя», через которые «субъект конституирует себя в качестве такового»), практики становятся частью общественной жизни (теми самыми «общественными» «подкорковыми доминантами», если следовать нашей аналогии), и теперь уже они, эти практики, — точнее, наш индивидуальный опыт, полученный в этих практиках, — структурирует нашу же новую речь (новые тексты), новую природу нашего общественного сознания, общественное сознание нового исторического этапа.

Мы всё это пережили на себе за последние двадцать лет — мы очевидцы, продукт и свидетели. И именно описанным образом — через столкновение с проблемой, тексты, практики, изменения нас самих и новые тексты — наше «общественное сознание» претерпело столь значительные изменения, а вовсе не потому, что мы что-то «поняли», «осознали», «осмыслили» и вдруг каким-то чудесным образом «прозрели». Как ни крути, история про суицидальный дискурс кажется мне весьма показательной. С каким изощренным изяществом она показывает нам, насколько разумность «Человека Разумного», счастливо принятая нами на веру, преувеличена и, к сожалению, не соответствует действительности. У нас никогда нет и не может быть окончательного мнения ни по одному из вопросов бытия, хотя в каждую конкретную минуту нам кажется, что Истина нами уже (почти) достигнута, понятна, и мы готовы сыпать суждениями о том, какие мы, что у нас за страна и как вообще дурно в этой жизни (стране) все устроено. Очень напоминает мне это, честно признаюсь, консультацию депрессивного больного — «бе-бе-бе» (если пользоваться терминологией Светланы Николаевны). Жаль только, что нет антидепрессанта, который бы лечил реализуемые нами общественные «практики» (и принуждал к продуктивным «техникам себя»), — распылили бы с вертолётов целительной суспензией… Изменить их и нас, соответственно, возможно лишь тем же путём, каким они были в нас созданы, а мы — созданы ими.