Спуститься на землю (Колонизация — 2)

Она в оцепенении открыла дверь. Один из немцев, стоявших в холле, направил на нее пистолет. Другой посветил ей в лицо ярким фонариком. Еще двое шагнули вперед и схватили ее за руки. Они столкнули ее вниз по лестнице и усадили в поджидавший их фургон. Она надеялась, что они закрыли за ней дверь, но у нее не было возможности оглянуться и посмотреть. Если бы они этого не сделали, к тому времени, как она вернется, в ее квартире было бы чисто.

Конечно, это предполагало, что она вернется. Взгляды, которыми наградили ее нацисты, с каждой минутой делали такое предположение все более нелепым.

Дворец правосудия находился на улице Бретей; она проезжала мимо него на велосипеде каждый день. То, что немецкие оккупанты подразумевали под правосудием, могло отличаться от того, что имели в виду строители Дворца.

Ее похитители по-лягушачьи завели ее в здание, затем толкнули к трем блондинкам с суровыми лицами в серых мундирах. “Обыщите ее”, - сказал один из мужчин по-немецки, и женщины обыскали ее с тщательностью, с которой ни один из ее врачей, даже гинеколог, никогда и близко не подходил к подобному. Им нравилось прощупывать ее, по крайней мере, не меньше, чем мужчинам, и они не потрудились скрыть это. У нее болело не одно чувствительное место, когда они бросили ее в камеру.

Униженная, напуганная, она легла на жесткую, бугристую койку и задремала. Она была в самом разгаре кошмара, когда другой яркий свет заставил ее веки открыться. Двое немецких солдат без усилий стащили ее с койки. “Теперь время для вопросов”, - бодро сказал эсэсовец.

Они усадили ее и начали допрашивать. Вопросы были такими, каких она могла ожидать: о своем брате, о его отношениях с ящерицами, о Ящерице, которая пыталась использовать ее, чтобы связаться с ним. Ее главный следователь ухмыльнулся ей. “Твой драгоценный Пьер не очень обрадуется, когда услышит, что мы тебя схватили, не так ли?”

“Я не знаю. Возможно, ему даже все равно”, - ответила она. Если немцы использовали ее как рычаг против ее брата, они были бы разочарованы. Она даже не знала, что он жив, пока Дитер Кун не сказал ей, и молоко человеческой доброты иссякло в его жилах.

Но ее ответ был не тем, что хотел услышать немец. “Лживая сука!” - прорычал он и ударил ее тыльной стороной ладони по лицу. С этого момента все быстро пошло под откос.

Она рассказала немцам все, о чем они спрашивали, все, что знала. Этого было недостаточно, чтобы удовлетворить их. Она думала, что ничего не было бы достаточно, чтобы удовлетворить их. В какой-то момент она простонала: “По крайней мере, позвольте мне позвонить в университет и сообщить им, что меня сегодня не будет”. Что бы с ней ни случилось, она - и ее администраторы - считали занятия священными.

Ее следователь этого не сделал. Он снова дал ей пощечину и больно сжал ее грудь через тонкий хлопок ночной рубашки. “Надеюсь, тебя уволят, шлюха”, - сказал он со смехом. “Тогда ты сможешь зарабатывать на жизнь фокусами, как ты это сделал с тем жидом Гольдфарбом. Кто, в любом случае, навел его на тебя?”

“Я не знаю”, - ответила она. “Он никогда мне не говорил”. За это она получила еще одну пощечину.

Спустя какое-то бесконечное время - достаточно долгое, чтобы Моник описалась, потому что они заставили ее пройти через это унижение вместо того, чтобы сделать паузу, достаточную для того, чтобы она сходила в туалет, - они отвели ее обратно в камеру, без еды, без воды, без чего-либо стоящего. Ей было все равно. Ей было все равно. Она легла и заснула, или, возможно, потеряла сознание.

А потом, конечно, кто-то встряхнул ее, разбудив. Смутно, расплывчато она подняла глаза (один глаз был заплывшим, почти закрытым) и увидела стоящего над ней Дитера Куна. “Доброго времени суток, Моник”, - сказал эсэсовец с приятной улыбкой. “Не откажетесь поужинать со мной завтра вечером?”

Она знала, что хотела ему сказать. Она почти сказала. Но теперь она также знала, что может случиться с любым, кто сделает немцев несчастными. Она думала, что знала раньше, но теперь она поняла разницу между академическими знаниями и личным опытом. Хотя она ненавидела себя, с ее разбитых, сухих губ слетело одно прохрипевшее слово: “Да”.

Капитан группы Бертон Пастон, командир радиолокационной станции королевских ВВС на окраине Белфаста, оторвал взгляд от бумаг на своем столе и перевел его на лейтенанта авиации Дэвида Голдфарба, который сидел за столом напротив него. “Вы действительно хотите подать в отставку со службы в Королевских военно-воздушных силах?” В голосе Пастона звучало недоверие, как будто Гольдфарб пришел к нему за разрешением совершить какое-то особенно грязное преступление.

“Да, сэр”, - твердо сказал Гольдфарб.

Пастон почесал свои усы с проседью. “И почему, могу я спросить, вы стремитесь сделать такую вещь?”

“Это есть в формах, которые я заполнил, сэр”, - ответил Дэвид Голдфарб. Капитан группы Пастон должен был их прочитать. То, что он этого не сделал, было плохим знаком. “У меня и моей семьи есть возможность эмигрировать в Канаду, но Доминион не примет ни одного служащего офицера в вооруженные силы Ее Величества”.