Сразу после войны

Самарин молча стиснул Волкову руку.

— Заждались! — Я улыбнулся во весь рот.

— Дела… — сказал Волков.

— Слышали про твои дела…

— Скоро, братва, папашей стану. — Волков выдавил из себя смешок. — Я говорил ей и сейчас говорю: аборт сделай, пока время не ушло, а она — ни в какую.

— Запрещено же это, — напомнил я.

— Чихать я хотел на запреты! — воскликнул Волков. — Я так считаю: хочет человек ребенка — пусть, не хочет — его воля.

— Она же хочет, — сказал Самарин.

Волков вздохнул.

— В этом вопросе, братва, у нас полная несогласованность.

Я представил Волкова отцом, увидел его с ребенком на коленях и улыбнулся.

— Она, судя по всему, тебя по-настоящему любит, — сказал Самарин.

— Это так, — подтвердил Волков.

— И, видать, с характером, — подумал вслух я.

— Чего, чего, а этого ей не занимать. — В голосе Волкова прозвучала гордость.

— Кстати, — сказал вдруг Самарин, обращаясь к Волкову, — ты где работаешь-то?

— В пекарне! Каждый день буханку имею. Завтра вам принесу.

— Вот как! Сколько же в этой пекарне человек работает?

— Сотни полторы, наверное. А что?

— Выходит дело, каждый день полторы сотни буханок — как вода в песок?

— Брось, лейтенант! — Волков с грохотом отодвинул стул. — Быть у воды и не намокнуть?

— Эх, Волков, Волков, — сказал Самарин. — Смотри, не скатись.

— Ты о чем, лейтенант?

— Не прикидывайся! Вспомни-ка, как осуждал дружка-сержанта, который покупал за пятерку и перепродавал за червонец.

Волков смутился.

— Жить-то надо.

— Надо. Только честно.

— Это легко, сказать, — тотчас возразил Волков. — Вот ты, к примеру, чего нажил, что имеешь? Кого-кого, а тебя-то жизнь поломала.

— Ты про это? — Самарин притронулся к дырочкам на гимнастерке.

— Хотя бы!

Против этого трудно было возразить, но мне хотелось, чтобы лейтенанту вернули его награды, и я верил, что рано или поздно это сбудется.

— Про что спор, ребята? — В комнату в сопровождении Нинки вошел Курбанов. Вместо темного шевиотового костюма, в котором он постоянно ходил, на нем были полотняные брюки и такая же куртка с узким стоячим воротником, застегнутым на крючок. Он пожал нам руки, застучал палкой, отыскивая свободный стул.

— Сюда. — Нинка подвела его к табуретке.

— Так про что же спор, ребята? — повторил Курбанов.

Самарин обвел нас взглядом, усмехнулся.

— Волков вот в пекарню поступил. Похвастал: каждый день буханку будет иметь. А на базаре — сотня.

Курбанов помолчал.

— Трудно нам пока живется, ребята.

— Правильно! — подхватил Волков.

— Не торопись, — остановил его Курбанов, и стал говорить про неурожай в России, напомнил, что бывшие союзники сейчас крутят-вертят, что Черчилль не так давно речь сказал, в которой что ни слово — против нас выпад; но еще не позабылось и никогда не позабудется, как он распинался в своем уважении к советскому народу и прочие чувства изливал, слезные письма присылал Верховному, когда у них в Арденнах полный швах получился, теперь же воду мутит, американцев на нас натравливает, а они атомной бомбой похваляются; но уже разговоры пошли, что будет и у нас эта самая бомба, так что пусть бывшие союзнички не очень-то. А пока ремешки приходится стягивать, потому что атомная бомба и прочая оборона — не копейки и не рубли, а миллиарды. Если бы не такой оборот, то эти бы деньги на мирные цели пустили, и тогда, конечно, жизнь враз улучшилась бы; но на нет, как говорится, и суда нет, не такое вынесли, сейчас еще ничего, жить можно.

— Так-то оно так, — процедил Волков. — Но…

— Сам решай, как жить, — перебил его Курбанов. — Ты не младенец, нянька тебе не требуется.

Самарин одобрительно кивнул. Волков вздохнул, стал мотаться по комнате.

— Зря ушел из института, — сказал ему Курбанов.

— Только и слышу: зря, зря! — с раздражением произнес Волков. — Даже Таська про это твердит.

Нинка задумчиво сидела у окна. Вдруг она быстро встала, отошла.

— Жилин приехал, — сухо объявила она.

Волков подошел к окну, удивленно произнес:

— И Варька с ним. Центнера по два на себе тащат.

— У Гермеса тоже тяжелые вещи были, — напомнил я.

— Гермес — это Гермес, а Жилин и Варька — это Жилин и Варька! — отрубил Волков. Сложив руки рупором, крикнул: — Эй, смотрите не надорвитесь!

— Не балагань, — предостерег Самарин.

Я многое отдал бы за то, чтобы в нашей жизни не было ни Владлена, ни Жилина, ни таких, как Сайкин и Козлов. Я мог понять Игрицкого, потому что он был болен, но Варьку и Жилина — никогда. За лето я почти не вспоминал о них и вот теперь, увидев их, ощутил острую неприязнь. Я все еще продолжал жить теми мерками, которые приобрел на фронте, я только вживался в мирную жизнь, оказавшуюся совсем не такой, какой она представлялась мне на переднем крае.

Посмотрев на своих товарищей, я сказал сам себе: «В себя верю. В хороших людей верю. В добро и справедливость верю. И всегда буду верить в это, потому что хороших людей, добра и справедливости в жизни больше, чем подлости, гадости, лжи»…

Впереди были новые испытания, но я не представлял, какие…

19