Сразу после войны

Остановившись посреди комнаты, Нинка посмотрела на кровать Самарина, перевела обеспокоенный взгляд на меня и Гермеса. Неповторимо-прекрасная в своей тревоге, она показалась мне в эту минуту совершенством красоты. Огненные пряди подчеркивали белизну ее лица, с которого уже сошел летний загар. Не верилось, что всего месяц назад Нинка была черней негритянки. Кожа рыжеволосых женщин, определенно, обладала каким-то чудодейственным свойством. Нинкины глаза были расширены, рот полураскрыт, нежные губы, раньше безвкусно намалеванные, теперь были просто влажными, припухшими от сна; на чистом, высоком челе то появлялась, то исчезала морщинка. На Нинку было приятно смотреть, и я, позабыв о Самарине, подумал, как думал раньше: «Война, фронт, постоянное ощущение опасности, тревога, грубость — все это ушло в прошлое, красивая женщина снова стала красивой женщиной».

— Что случилось, мальчики? — спросила Нинка. До недавних пор она чаще всего называла нас ребятишками.

Я посмотрел на Гермеса.

— Расскажи.

Он уронил на грудь голову, и я понял — придется рассказывать самому.

Когда я кончил, Нинка поставила на стол лампу, прикрутила начавший чадить фитиль.

— Я не поверила, услышав про это.

— А от кого ты услышала?

— Владлен рассказал.

Нинка назвала Варьку по имени. Это покоробило меня. Но возмущаться я не стал — решил выразить свое недовольство позже.

— На нем лица не было, — сказала Нинка.

«Прикидывается!» — жестко подумал я и осторожно спросил: — Тебе не кажется, что он мог на лейтенанта накапать?

Нинкины глаза расширились еще больше.

— С ума сошел!

Я усмехнулся.

— Давай позовем его и спросим, — предложила Нинка.

Я снова усмехнулся.

— Неужели всерьез считаешь, что он правду скажет?

— Варька — очень плохой человек, — неожиданно пробормотал Гермес.

Нинка вздохнула.

— Непонятный — так будет вернее.

— Завистник и негодяй! — выпалил я.

Нинка помолчала.

— Фронт научил нас категоричными быть. Теперь другое время.

— Пой, ласточка, пой, — съехидничал я. — Лично меня фронт научил разбираться в людях. Хороший человек — это хороший, а дрянь — это дрянь.

— Я тоже так думаю, — сказал Гермес.

— Не обезьянничай! — прикрикнула на него Нинка и, обратившись ко мне, с укором добавила: — Даже Гермеса бескомпромиссным сделали.

Я в упор посмотрел на нее.

— Разве это плохо?

Нинка убрала с щеки рыжую прядь, провела пальцем по крышке стола.

— Жизнь не так проста, как это кажется.

Я помотал головой.

— Не понимаю!

— А тут и понимать нечего.

Нет, я не мог согласиться с Нинкой. Хотелось простоты, ясности. Я готов был выслушать самую горькую правду, перенести любые лишения и страдания, но мне должны были честно и откровенно сказать, для чего и во имя чего это нужно. На фронте все было ясно, все просто. Вон там, в смутно видневшейся на косогоре деревеньке, опутанной колючей проволокой, был враг. Перед моими глазами постоянно возникали сожженные села с черными, похожими на могильные памятники печами, старухи в ватниках и платках, крестившие нас торопливым движением руки, рыдавшие женщины, чей истинный возраст можно было установить лишь по паспорту — так состарила их война. Земля, по которой ходили мои прадеды и деды, взывала к отмщению, и я, каждый раз преодолевая страх, поднимался по сигналу в атаку, бежал, выбиваясь из сил, к проходам в колючей проволоке, спрыгивал в траншеи, стрелял, колол штыком. В любой час и день я мог погибнуть, как гибли на моих глазах однополчане. Но выбора не было — или он нас, или мы его. Внутренне отвергая даже мысль о смерти, я осознавал, для чего и во имя чего погибну, если мне не суждено будет остаться в живых. Боже мой, даже страшно вспомнить, сколько раз я мысленно умирал и снова возвращался к жизни, которую еще не узнал, которая, когда началась война, только раскрывала мне свои тайны. В прокуренных блиндажах, в сырых окопах эта жизнь представлялась прекрасной, похожей на сказки, которые в детстве читала мне перед сном моя добрая, теперь уже старенькая мать. Я выжил! Послевоенная жизнь оказалась совсем не такой, о какой я мечтал. Но мне по-прежнему хотелось, чтобы она была прекрасной.

Я не стал спорить с Нинкой, примирительно сказал:

— Сейчас важно одно — Самарин.

Нинка кивнула и сразу начала размышлять вслух, что можно предпринять. Мне посоветовала поговорить с Курбановым, сама же решила сходить к директору института.

— А я к Волкову сбегаю, — вызвался Гермес.

— Правильно! — одобрил я, хотя не понимал, как и чем сможет помочь Самарину наш бывший однокурсник.

Когда все было обговорено, я спросил:

— На боковую?

Нинка вяло махнула рукой.

— Разве теперь уснешь?

«Точно», — подумал я и вдруг увидел, что разгуливаю в кальсонах, да и Гермес не одет. Сдернул с кровати одеяло, обернул его вокруг талии, конфузливо кашлянул.

Нинка усмехнулась.

— Кавардак в голове, — признался я.

— Чего уж там!

Гермес натянул брюки, потрогал чайник.

— Еще не остыл.

— Заварка крепкая? — спросила Нинка.

— Крепче быть не может.

Нинка попросила налить стаканчик, и мы, усевшись вокруг стола, стали ждать рассвета.

20