Сразу после войны

За Самариным пришли ночью. Проснувшись от требовательного стука в дверь, я в первое мгновение ничего не понял — ошалело сел на кровати, уставился на смутно белевшую в темноте дверь. Электричество по-прежнему выключали в полночь, и я скорее услышал, чем увидел, как Самарин подошел к двери, спросонок спросил:

— Кто?

Что ему ответили, я не разобрал; окончательно проснулся лишь тогда, когда меня ослепил луч карманного фонарика. Заслонившись рукой, грубо крикнул:

— Не балуй!

Соскользнув с моего лица, луч деловито пошарил по кровати, рывком переместился на заваленный учебниками и тетрадями стол, задержался там и снова стал рыскать по комнате, перекрещиваясь с другим лучом — не таким ярким.

— В чем дело? — с раздражением спросил я, нащупывая ногой тапки на войлочной подошве, купленные полмесяца назад на барахолке.

— Спокойно, Игорь, — сказал Самарин, и я увидел его, наполовину освещенного лучом. Отчетливо виднелся только торс с рыжеватыми волосами на груди — спал Самарин в любое время года в одних трусах, — и я вдруг не к месту подумал, что сложен он — позавидуешь, хотя до этого считал образцом мужской красоты тело Волкова с бугристыми, твердыми, как кирпичи, мускулами.

Гермес продолжал лежать, откинув одеяло. Когда луч остановился на нем, я увидел растерянность на его лице и, подстегнутый этим, стремительно встал. Разрубив воздух рукой, спросил, точнее — выкрикнул:

— Объясните же наконец, черт побери, что происходит?!

Самарин повернулся, буднично сообщил!

— Забирают меня.

— Что-о?

— Забирают.

— Зачем?

Я мог бы не задавать глупый вопрос, потому что уже понял, куда собираются увести Самарина. Это показалось мне величайшей несправедливостью, но открыто протестовать я не посмел. Изобразив на лице неприязнь, начал демонстративно разглядывать обладателей карманных фонариков.

…Когда Самарина увели, я опустился на кровать Гермеса, удрученно прошептал:

— Что же теперь делать?

Гермес не ответил, и я, разозленный этим, крикнул:

— Чего, как пень, молчишь?

— Сам ты пень, — пробормотал Гермес и всхлипнул.

«Зло чаще всего срывают на беззащитных людях», — подумал я. Извинился и объяснил:

— Голова кругом идет. Если бы на месте Самарина кто-нибудь другой оказался, то я и не пикнул бы.

— А вдруг?

— Что ты хочешь сказать?

— Вдруг он действительно…

— Брось! — воскликнул я и подумал: «В жизни всякое бывает». Но вслух заявил: — Должно быть, оговорили его.

— Кто?

Я вспомнил, как год назад Варька посоветовал мне остерегаться Самарина, даже про анкетные данные что-то наплел. Сообщил об этом Гермесу и добавил, что нашего лейтенанта оговорил этот негодяй.

Было темно. Я не видел лица Гермеса, хотя мы сидели рядом, но почувствовал — он озадачен.

— Варька, Варька, — повторил я, стараясь убедить не только Гермеса, но и себя.

— Если это так…

— Договаривай!

— Морду ему набить надо — вот что. — Гермес снова всхлипнул.

«Успеется», — подумал я.

— Знаешь поговорку: не пойман — не вор.

Гермес пробежался по комнате, роняя стулья, взволнованно спросил:

— Значит, ничего нельзя сделать?

Что я мог ответить ему? Я много раз слышал: арестовывают только изменников, предателей и прочих мерзавцев, всегда считал — так им и надо, а теперь вот увели Самарина. Продолжая мысленно называть Варьку негодяем, я все же допускал, боясь признаться в этом себе, что наш лейтенант тоже мог оказаться не тем, кем он был.

Я и понятия не имел, который теперь час, очень удивился, услышав голоса и чьи-то шаги.

— Должно быть, еще кого-то увели, — сказал Гермес.

— Если совесть чиста, то нечего бояться! — нарочито бодро возразил я.

— Значит, — в голосе Гермеса было удивление, — ты допускаешь, что у Самарина рыльце в пушку?

Я не мог ответить ни да ни нет. Во мне продолжали бороться противоречивые ощущения. Я полжизни отдал бы, чтобы все прояснилось. Лгать не хотелось, и я промолчал.

— Понятно, — прошептал Гермес.

— Что тебе понятно, щенок? — взорвался я.

Гермес не успел ответить — в комнату вошла Нинка с керосиновой лампой в руке, в простеньком платье.

Она все больше и больше нравилась Волкову. Увидев ее, он восторженно цокал и говорил: «Вон что гражданская одежка с фронтовичками делает. Раньше была — конь в юбке, теперь — глаз не оторвешь». Я мысленно соглашался с Волковым, но вслух ничего не говорил: почему-то казалось — Самарину неприятно слушать это.