Сразу после войны

Курбанова я увидел в тот момент, когда, отчаявшись перехватить его на тропинке, по которой он обычно ходил на работу, собирался рвануть в главный корпус, где была кафедра педагогики. Слепой преподаватель шел с Игрицким, и я чертыхнулся — хотелось поговорить без свидетелей.

Тропинка была узкой. Валентин Аполлонович все время забегал вперед, поворачивал к Курбанову бледное лицо и что-то говорил, говорил, приглаживая рукой непокорные вихры. Темные очки на обезображенном лице преподавателя педагогики издали напоминали черные пятна, искусственная рука в кожаной перчатке прижимала к телу портфель — новый и, видимо, очень дорогой; сучковатая палка с набалдашником виляла, шевеля опавшие листья.

Вначале я хотел поздороваться и пройти мимо, потом решил: «Шила в мешке не утаишь». Когда Курбанов и Игрицкий приблизились, сказал, что мне надо поговорить с ними. Валентин Аполлонович кинул на меня недовольный взгляд. Торопливо извинившись, я рассказал о том, что случилось ночью.

Игрицкий сдернул плохенькие очки, стал лихорадочно протирать стекла измятым носовым платком. Курбанов поставил перед ногами портфель, твердо сказал:

— Недоразумение!

Игрицкий хмыкнул.

— Недоразумение! — повторил Курбанов и сразу пообещал вмешаться в это дело.

— Не поможет, — пробормотал Валентин Аполлонович, испуганно озираясь и поеживаясь.

Курбанов нагнулся, поднял портфель, приладил его под искусственной рукой.

— Самарин — честный и смелый человек.

— Смелых сейчас нет, — возразил Игрицкий. — Смелость только на фронте проявлялась.

— Неправда! Смелый человек всегда останется смелым. При любых обстоятельствах!

Я поддакнул и тотчас стал соображать — смелый я или нет. В душе я считал себя смелым, хотя на фронте часто испытывал страх. В госпитале, где я лежал после контузии, один человек сказал мне, что боязнь смерти — естественное состояние, и это успокоило меня. А теперь снова пришлось думать о том, что, казалось, было решено раз и навсегда.

Мы проводили Курбанова до главного корпуса и повернули назад: у Валентина Аполлоновича было «окно», а я не собирался идти на лекции.

— Хотите совет? — спросил Игрицкий, когда мы остановились около его дома.

— Слушаю.

— Плюньте на это. Как говорится, плетью обуха не перешибешь. Время сейчас такое.

— Не понимаю, — сказал я, хотя отлично понял все.

Валентин Аполлонович вздохнул и, нервно поглаживая волосы, направился к себе…

Гермеса в комнате не было. В голову навязчиво лезла мысль: «Просто так по ночам не приходят». Хотелось услышать еще чье-нибудь мнение, и я обрадовался, хотя и удивился, когда в комнату без стука вошел Жилин. С места в карьер он сказал:

— Небось пораскинул мозгами и решил — Семкиных рук дело?

— Угадал.

Жилин возмущенно посопел и, продолжая называть себя в третьем лице, торжественно объявил:

— Семка к этому делу касательства не имеет. На пугач польстился — такой грех был.

— Та штука — парабеллум, — уточнил я.

Жилин вздохнул.

— Мне все одно — пугач, парабеллум… Знаю только — бес тогда попутал. Как увидел оружье, кровь взыграла.

— Зачем же тебе понадобился парабеллум?

Жилин покаянно рассмеялся.

— Хошь верь, хошь нет — не могу объяснить. Захотелось иметь — и все. Как говорится, вынь да положь.

— Шлепнул бы кого-нибудь и — прощай, мама!

— Этого у меня на уме не было.

— По дурости шлепнул бы.

Жилин помотал головой.

— Не посмел бы. Просто приятно было чувствовать — владею.

Я усмехнулся.

— Сопляк.

— Зеленый — так вернее будет.

Держался Жилин спокойно и говорил уверенно, как это было в первый день — в день его приезда. И одежда на нем была та же — хлопчатобумажные брюки и френч. Последнее время я видел его редко и сейчас не мог вспомнить, как одет был он вчера. Гермес утверждал, что еще весной Жилин купил себе шикарный костюм.

— Чего в старье вырядился?

— Бережливый. За костюм — полушерсть с искрой — три стипендии отдал. Водой и хлебом перебивался.

— По твоей ряшке этого не скажешь.

— Отъелся. А тогда маманя подсобила — сала прислала и домашней колбасы.

Я сглотнул слюну.

— Много колбасы было?

— Четыре кольца. — Жилин помолчал и добавил: — Я ведь домой на каникулы не ездил.

— Не ври! Сам в окно видел, как целый центнер на спине тащил.

Жилин удовлетворенно кивнул.

— В колхозе вкалывал — сто верст отсель. Теперь полуботинки справлю, сорочки и, может быть, еще один костюм куплю.

— Лучше матери денег пошли.

— На кой они ей. Подсвинка откормит, сало продаст — вот тебе и деньги. На колхозную работу маманю теперь не посылают. Для себя живет.

Мне не понравились его последние слова, и я недружелюбно спросил:

— Зачем пожаловал?

Жилин расстегнул френч, степенно опустился на стул.

— Одна мыслишка появилась.

— Выкладывай!

Жилин покосился на меня, словно раздумывал — говорить или нет.

— Сдается мне, Владленчик на Самарина накапал.

Я не стал расспрашивать, почему он так считает, взволнованно подтвердил, что думаю так же.

— И правильно делаешь! — Жилин откинулся на спинку стула. — Но Владленчику о моих словах ни гугу.

— Само собой. — В эти минуты я что угодно мог пообещать.

Как только Жилин ушел, около окна появился Волков — нарочито-радостный, возбужденный.