Средь других имен

Изучили мы здесь без труда
арифметику школьной программы:
мы сидим и считаем года,
а конец далеко за горами!

Мы считаем опять и опять:

отсидел я пока лишь три года,
но всего-то, всего — двадцать пять!
Мне почти что не светит свобода…

Даже думать о том нелегко.

Вот и друг мой, земляк мой Григорий,
вижу, мыслями он далеко,
и глаза его — в горьком укоре.

Каждый раз, как ложимся мы спать,

разговор он заводит не новый:
— Кто мне снимет мои двадцать пять?
Кто поверит, что мы — невиновны?

На морозе не дремлет конвой,

на дворе — непроглядная вьюга.
Под бушлатом одним с головой
кое-как согреваем друг друга.

И бормочет Григорий во сне,

обращаясь к безжалостным мордам:
— Никакого терпенья во мне!
Не могу я — «в терпении гордом!».

А наутро грохочут замки,

надзиратель веселый и ладный
нам кричит:
— Торопись, мужики!
Похлебайте горячей баланды!

На разводе гудит голова,

ветер мчит по всему околотку,
загоняет обратно слова
конвоиру в раскрытую глотку.

— Заключенные! — выдавить звук

не хватило усердия злого,
только взмахи неистовых рук,—
Шаг направо!.. — а дальше — ни слова.

Взявшись под руки, двинулись в путь.

Мы восходим на снежное взгорье.
— Друг, пойми ты и не обессудь… —
говорит мне внезапно Григорий.

— Что случилось? — с тревогой к нему.

Друг на друга украдкой, как воры,
мы глядим — ничего не пойму!
Но рычит конвоир:
— Разговор-ры!
Мы пришли. Как бы нам не упасть.
Ветер валит овчарку на сворке —
надрывается хриплая пасть.
Конвоиры считают пятерки.

Забираемся в шахтную клеть,

оттираем носы друг у друга,
что успели уже побелеть.
Ах ты, вьюга, проклятая вьюга!

Двести семьдесят метров пути —

ветра нет, здесь теплее и тише.
— Ты прости меня, друг мой, прости! —
вырывается с болью у Гриши.

— В чем простить? — Я замедлил шаги.

Мы — в широком и светлом квершлаге.
Гриша шепчет:
— Спаси! Помоги!
Не хочу возвращаться я в лагерь.

Я карбидку роняю из рук.

Ничего не пойму, словно пень я…
— Я не выйду из шахты, мой друг,
у меня иссякает терпенье!..

Расстаюсь я с тобою навек,

до конца мне осталось недолго.
Посчитают, что это — побег,
я же в шахте, как в сене иголка.

Ты за это меня не вини.

От охранников кану я в воду
и хотя бы на сутки одни
испытаю былую свободу!

И, притронувшись теплой щекой,

прочь по штреку подался Григорий,
обернулся, махнул мне рукой
и в тумане рассеялся вскоре…

Я на скрепере мыкал беду.

Мне сигналили электровозы,
я всю смену давал им руду,
вытирая незваные слезы.

Эх ты, Гриша! Ну, как же ты смог

так ужасно и зло начудесить?
Надзиратели валятся с ног —
всё искали тебя целый месяц!

Всё свирепее с часу на час

становились от этих усилий,
и шмонали с пристрастием нас,
чтобы в шахту мы хлеб не носили.

Я не раз, твой кисет теребя,

размышлял над твоею судьбою
и в надежде, что встречу тебя,
звал тебя в отдаленном забое…

С той поры пролетел целый год…

Только выйдем из зоны за вахту —
мне покоя мой друг не дает,
Я решился облазить всю шахту.

Да и в лагере слух пробежал,

что видали не раз пред собою,
как неясно, тревожно дрожал
огонек в отдаленном забое.

…Я узнал его издалека,

К валуну я большому прижался,
наблюдая полет огонька,
что тихонько ко мне приближался.

Словно камень, я сам отвердел,

с места сдвинуться сделал попытку,
но тотчас же во тьме разглядел
силуэт человека, карбидку…

Доверял я себе не вполне,

только все ж убедился я вскоре,
что идет и взаправду ко мне
целый год пропадавший Григорий.

— Гриша, ты ли?.. Давай посидим? —

потянулся к нему я руками.
— Ты узнал меня? Здравствуй, Вадим. —
Он уселся напротив на камень.

И уже я промолвить хочу:

«Будем вместе мы снова отныне!»
И рукою его по плечу —
никакого плеча и в помине…
       ГригорийТы рукой не того, не маши…
Всё поймешь, а сперва — толковище.
Что у вас для ума, для души?
Расскажи мне быстрее, дружище.
       АвторЛюди терпят, работают, ждут,
хоть неволя отнюдь не легка им…
Дни за днями свиваются в жгут,
но к мучениям не привыкаем…

Есть и пища досужим умам —

мы стоим пред эпохой иною:
слух идет — скоро все по домам, —
Сталин дубаря врезал весною.

Ну, а ты-то, доволен ли ты,

так ушедший от нас в одночасье?
И какой ты достиг высоты
в этой новой своей ипостаси?
      ГригорийЯ свободен. Но тяжек мой труд.
И похоже, что сел тут на мель я:
отживут все и все перемрут,
я ж останусь навек в подземелье.

Вот и сам обо всем ты суди:

прячусь я в кристаллических призмах,
нет ни легких, ни сердца в груди,
я — подземный блуждающий призрак.

Предо мной эта вечная тьма,

узкой щелью утроба земная.
Чем, скажи мне, мой друг, не тюрьма?
Я из шахты дороги не знаю.

Но довольно о том говорить.

Я вот вижу: хранишь мой кисет ты.
Ну так дай мне тогда закурить —
это лучше несладкой беседы.
~~~
И карбидка как будто из рук
ускользнула и сдвинулась выше.
Посмотрел я — всё пусто вокруг,
и следа не осталось от Гриши…