Средь других имен

Матери чувствуешь всюду заботу.
Из дома прислали пакетик компоту.
Я его в кружке большой сварила.
Что тут тогда в бараке было!
Лежавшие на нарах зашевелились,
Ноздри раздулись, губы раскрылись,
Чтоб с вожделеньем и упованьем
Вдыхать компотное благоуханье.
В нашей бригаде, не ошибусь,
Представлен почти весь Советский Союз.
Глядя на братских народов лица,
Я не могла не поделиться.
Вылила кружку в ведро большое
И долила доверху водою.
Эта коричневая груша —
Тебе, наша добрая русская Луша.
Эта изюминка черноглазая —
Гордой ханум с гор Кавказа.
Эта украинская вишня —
Тебе, Оксана, будет нелишней.
Как ни делила, как ни старалась,
Но ягод прибалтам уже не досталось.
Но запах остался, но запах не лжет.
В каждую кружку налит компот.
Пир начался. Горемыки-подружки!
Чокнемся, сдвинув со звоном кружки.
Забыты обиды, забыты невзгоды,
Но не забыта дружба народов.

~~~

В лагерной жизни посылка — радостное событие, но еще большая радость получить из дома письмо.

В КВЧ на стенке висел образец, как нам писать домой. Открытка с коротким текстом: «Я здорова, работаю. Пришлите мне…» И дальше список продуктов. Вот и все.

Но были письма и с другим текстом, которые посылались, минуя цензора, с какой-либо оказией.

~~~

Письмо

Нам, у кого
   на спине номера,
Кровь чью в болотах
   сосет мошкара,
Нам, кто, как клячи,
   впрягаясь в подводу,
В лютый мороз
   на себе возит воду,
Нам, по инструкции,
   разрешено
Два раза в год
   написать письмо.
Что ж ты не пишешь письма,
   седая?
Трудно живется,
   недоедаешь…
Дети пришлют сахарку,
   сухарей.
Или, прости,
   у тебя нет детей?
— Как же не быть?
   Дочка есть и сынок,
Только письмо мое
   детям не впрок.
С лагеря я им
   послала привет,
И вот такой
   отписали ответ:
«Мама! Нам ваше письмо,
   словно гром.
Петю уже вызывали
   в партком.
Столько расстройства,
   столько заботы…
Митю, наверное,
   снимут с работы.
А от соседей
   такой позор,
Что и не высунешь носа
   на двор.
Если дела
   так и дальше пойдут —
Лизочке
   не поступить в институт».
— Матери доля
   известно какая:
Каждая счастья
   детям желает.
Сердце мое
   изболелось в тревоге:
Я им, родным,
   поперек дороги.
В ссылку старушка
   одна уезжала,
Просьбу исполнить мою
   обещала:
Детям черкнуть
   адресок я дала,
Что от простуды-де…
   я померла…
Что ж мне на это
   тебе сказать,
Мертвой
   себя объявившая мать?
Жестки слова мои
   пусть, но правы:
Те, для кого умерла ты, —
   мертвы!

~~~

Когда из Москвы приезжала комиссия, мы, чтоб не встретиться с ней, переходили из барака в барак. Жалобы на несправедливый приговор комиссия не принимала. Так на что же жаловаться? На цензора, на «опера»? Комиссия-то уедет, а я останусь.

И все же один раз я решила пожаловаться: «Почему я не получаю писем? Я не штрафная». Усатый мужчина из комиссии кивнул «оперу»: «Разберитесь».

«Опер», вызвав меня к себе, «разобрался», обзывая меня непотребными словами. Тут я вспомнила рассказ второсрочницы Нины Ивановны Гаген-Торн. Второсрочниками называли тех, кто уже отсидел срок, но при новой заварушке их забирали снова.

Когда во время вторичного допроса в Москве следователь начал материться, Нина Ивановна ответила ему колымским матом. Первый срок она отбывала на Колыме. Ее колымский монолог длился несколько минут. Следователь обалдел. Больше он уже не матерился. Но я на Колыме не была и вообще ненавижу матерщину.