Среди врагов

Когда тут возгорелась нынешняя кампания, он был уже подполковником Ахтырского гусарского полка. Но партизанская служба его тем прельщала, что в ней над собой у него нет прямого начальства. И вот с конца августа месяца он держит неприятеля в непрестанном страхе по большой Смоленской дороге около Вязьмы, делает поиски фуражиров, перехватывает транспорты и целые команды…

– И поверишь ли,  – говорит Свириденко,  – что на биваке, что на коне – еще вирши слагает да так складно, что любо-дорого!

Сочинитель, стихотворец! Быть может, новый еще Ломоносов, Державин?

Глава семнадцатая

Последнее утро. Казачья отповедь «францам-хранцам» и предсмертная просьба. Мушерон-заступник

Октября 1. Дамоклов меч! Приносит нам нынче дежурный солдат хлеба и воду:

– Ну,  – говорит,  – в последний раз.

– Как,  – говорю,  – в последний? А завтра что же?

– Завтра…

Жалостливо таково взглянул на меня, на других и вон пошел. У меня от ужаса волоса на голове шевельнулись.

– Слышали, братцы?  – говорю.

– А что?  – говорят.  – Нешто мы по-ихнему разумеем?

– Завтра нам ни хлеба, ни воды уже не будет; значит, и самих-то нас на свете не будет!

Хоть никому и не верилось, что жизнь ему подарят, но утопающий хватается за соломинку, и у каждого теплится еще луч надежды. Теперь этот луч у всех погас, и одни давай проклинать судьбу свою, Наполеона и французов, другие головой поникли и крестились. Не пал духом один только Свириденко.

– Планида нам, братцы вы мои, такая, стало, вышла,  – говорит.  – Промеж жизни и смерти и блошка не проскочит.

– Да неужели тебе, Леонтий,  – говорят,  – не страшно на тот свет со всеми грехами твоими предстать?

– Несть человека без греха, токмо един Бог,  – говорит.  – Вершил в свою голову – ну и казнюсь, на милость Всевышнего уповаю. «Радость бывает,  – сказано – на небеси и о едином грешнике кающемся». К уходу же из земной юдоли изготовиться всякому должно. Поди-ка сюда, Андрюша.

Отвел меня к решетчатому оконцу и голос понизил, чтобы другим не слышно было.

– Друг ты мой сердечный,  – говорит,  – мил ты мне стал, что по плоти сродник…

– И ты, Леонтий, мне тоже,  – говорю.

– Ну, вот. Так выбрал я тебя для последней моей воли. Памятуючи Страшный Суд, исполнишь ли ты сию волю мою в точности?

– Вот тебе Никола Святитель…

– Ладно. Ты – малый ведь грамотный? Дал мне фельдмаршал Кутузов ответное письмо к командиру Денису Васильичу Давыдову. Меня францы, знаю, ни в коем разе не помилуют. Ты же, яко агнец безгласный, ведом на заклание; тебя чаша смертная, даст Бог, еще минует.

Говоря так, снял он с ноги сапог, развернул онучу и оттуда сложенный лист бумаги мне подал.

– На-ка, прочитай, только чур, про себя. Что тут написано – и мне не ведомо, да и знать не надлежит.

– Так как же ты мне-то,  – говорю,  – читать даешь?

– Читай, не разговаривай!

Стал я читать.

– Ну что,  – говорит,  – разбираешь?

– Еще бы: писано четко писарской рукой.

– Ну, ну, читай, да не торопись, чтобы до последнего слова все запомнить.

Дочитал я, вдругорядь перечел.

– Ну что, запомнил?

– Кажись, да.

– «Кажись!» Нет, голубчик, прочитай-ка еще в третий раз да, как урок в школе, сам себе ответь.

Перечел я и в третий раз, память-то у меня крепкая – от начала до конца без запинки себе повторил.

– Теперь знаю,  – говорю,  – наизусть, как Отче наш.

– И благо.

Отнял у меня бумагу и на мелкие кусочки изорвал.

– Так-то вернее,  – говорит.  – У тебя еще отобрали бы, а что в памяти схоронено, того никто уже не отберет. Так вот, слушай мой наказ: будешь на воле, первым делом постарайся на Смоленскую дорогу к Денису Васильичу добраться. Доберешься – с глазу на глаз передашь ему от слова до слова то, что сейчас прочитал. Понял?

– Все старания приложу.

– И в тетрадку свою, смотри, из тех слов ни единого не заноси.

– Зачем заносить, коли в мозгу все вписано?

– То-то же. А то, не дай Бог, еще кто прочитает. Да вот еще что: оставлена у меня на Дону жена и детки. На Дон к ним тебе, вестимо, не добраться. Но в Дениса Васильича команде есть у меня земляк, из одной же станицы, по имени Семен Мандрыка. Запомнишь?

– Семен Мандрыка? Не забуду.

– На всяк случай в тетрадку запиши. Ему-то вот и расскажешь все про меня, а он уж, как восвояси на Дон соберется, поклон посмертный мой семейке моей отвезет.

И занотовал я себе для памяти оного Семена Мандрыку. А про то, что прочитал в ответном письме кутузовском, хранение устам кладу – ни единого слова, на случай, что сия тетрадь кому-либо в руки попадет.

Октября 2. «Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?»

Еще на рассвете вывели нас всех, 26 человек, из подвала.

– Братцы вы мои,  – говорит Свириденко.  – Смертный час наш пробил. Перед Богом все мы грешны, перед смертью все равны. Распрощаемся же как братья да не помянем друг друга лихом.

И перелобызались мы все меж собой со щеки на щеку, и погнали нас из города в чисто поле. Все примолкли, в землю очи потупили; один только казак мой идет бодро-весело, солдатскую песню про светлейшего напевает: