Среди врагов

Хоть Москва в руках французов,
Это, право, не беда!
Наш фельдмаршал князь Кутузов
Их на смерть впустил туда…

– С ума казак со страху спятил!  – толкуют меж собой конвойные.

– Про меня они, что ли?  – спрашивает Свириденко.

– Про тебя,  – говорю,  – что со страху, мол, бодришься.

– Ах вы, францы-хранцы глупые, безмозглые! Казак Леонтий Свириденко да чтобы смерти устрашился? Вы за что деретесь? За злато-серебро, за звездочку да за своего Бову Королевича. Мы, казаки, за дом свой, за жену да детей деремся, за царя и веру православную. Гляньте-ка, как живут казаки на святом Дону: подымется парень на ноги – уж сидит он на коне борзом, скачет по полю, забавляется, копьем острым потешается, силы-крепости набирается, чтобы с неприятелем поразведаться, умереть за землю русскую. Придет время добру молодцу, по приказу царя белого, собираться в путь на нехристей – наш казак того только и ждал. Молода жена коня его ведет, дети саблю и копье несут, а старик-то со старухою – избави Боже, чтоб заплакали. Заведут сына во зеленый сад, перекрестят до Троицы и дадут ему Ангела-Хранителя. «Ты служи, сын, верой-правдою; добывай себе славы-почести, нас утешь ли, стариков седых». У старухи все уж уготовано: сшита сумочка из бархата, из того, что сорвал муж с плеч паши турецкого, а повешена та сумочка на шелковом, тонком поясе красной девушки-черкешенки. Как берет старик тут горсть сырой земли, кладет в сумочку ту бархатную: «Вот тебе, сын, благословение, вот земля тебе от Дона тихого: с ней живи весь век свой и умри на ней»…

Слушаем мы все казачью отповедь конвойным – заслушались; слушают и сами конвойные – переглядываются, плечами пожимают.

А вот мы и в поле. Общая для всех нас яма на сон вечный уже вырыта, перед ямой столб водружен. Против столба взвод стрелков под ружьем стоит, с флангу юный сулейтенант – по-нашему подпоручик – с бумагами в руках, а в стороне заслуженный толстяк-майор с саблей наголо…

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! Не вниди в суд с рабом Своим…

– Г-н сулейтенант! Сделайте перекличку,  – говорит майор.

Тот по списку всех 26 человек выкликает, а у самого голос так и звенит. Все налицо.

– Теперь прочитайте им приговор.

Принимается тот читать, весь как полотно побледнел, словно собственный свой приговор читает; голос обрывается, подбородок трясется, бумаги в руках ходуном ходят.

Гляжу я на него, слышу его голос, но, как в беспамятстве, слов его в толк не возьму. В глазах мутится, колени подгибаются…

– Сержант!  – кричит майор.  – Смотри-ка: малый сейчас упадет.

Сержант подхватывает меня под руки, и кого же тут я узнаю в нем? Сержанта Мушерона, с коим не виделся с достопамятного Бородинского боя! И он тоже признал меня:

– Андре! Мон пти буржуа!

Подошел к майору, тихонько ему что-то рапортует.

– Нет, нет!  – говорит майор.  – Приговор императором уже конфирмован.

Мушерон мой, однако, не унимается:

– Помилуйте, г-н майор! Ведь он решительно ни в чем не повинен. Лейтенант д’Орвиль вам подтвердит, что взял его с собою из Смоленска. Передоложили бы вы генералу Бертье…

Закряхтел толстяк: очень солоно ему, видно, иметь дело с главным адъютантом Наполеона.

– Все равно ведь,  – говорит,  – ни к чему.

– По крайней мере на душу себе г-н майор греха не возьмет.

– Ну, хорошо. Отведи его в сторону.

– Постой, друг!  – кричит мне тут Свириденко.  – Тебя никак простили?

– Простить еще не простили,  – говорю,  – отсрочку дают, доколе не передопросят.

– А передопросивши, смилуются. Скажи же им, что я казацкую одежу мою тебе оставляю: в могилу со мной лишь бы ладунку с землей родной положили.

– Что у них там еще, Мушерон?  – кричит майор.

– Так и так,  – говорю.

А Мушерон:

– Смею доложить г-ну майору: казаком одеться ни один француз все равно не захочет; французская же форма этого мальчика кому-нибудь из наших еще пригодится.

– Хорошо,  – говорит майор.  – Отведи-ка его подальше, чтобы обморока с ним опять не случилось.

И отвел меня мой заступник за ближайшую погорелую избу. Присели мы на обугленное бревно и выжидаем. Вот ружейный выстрел, вот другой, третий и т. д.

– Двадцать пять!  – сосчитал Мушерон и поднимается с бревна.

Слезы ручьем у меня из глаз.

– Ну, ну, ну!  – говорит Мушерон.  – Правосудие того требовало. Благодари Бога, что сам еще на земле, не под землей, и солнце на тебя светит.

Не могу больше писать: сил нет… До завтра.

Глава восемнадцатая

Доктор Ларрей возмущается. Резолюция генерала Бертье

Октября 3. Платье Свириденкино примерил. За лето почти до его роста вытянулся; в плечах да в груди только мешковато; зато просторно. Спасибо, душа-человек! Вечная тебе память!

Было уже за полдень, когда мы с толстяком-майором – фамилии его не знаю – и Мушероном входили в кремлевский дворец. В приемной толпа блестящих генералов и штатских сановников в парадных мундирах и напудренных париках. Перед закрытою дверью на часах два великана-гренадера. Дежурный офицер нам навстречу.