Срединная Англия

Потянувшись к нижней полке, он вытащил оба экземпляра и любовно повертел их в руках. «Чейз Хисторикл», может, и низкобюджетное издательство, но книгу они подготовили прекрасно, надо отдать им должное. На первой сторонке обложки на черном фоне размещалось изображение белой розы в высоком разрешении. Название и имя автора набраны тем же сдержанным белым, все строчными буквами. Смотрелось невероятно стильно. И все же какая досада, какая жуткая досада, что качество производства у Филипа превосходило его возможности распространителя. Роман увидел свет больше месяца назад, Бенджамин навестил почти каждый книжный магазин в радиусе пятидесяти миль и обнаружил не больше полудюжины экземпляров — в основном в садоводческих центрах, хотя знал о надеждах Филипа на то, что расширение в художественную прозу откроет ему доступ к более солидным точкам продаж. (На самом деле Филип издал книгу Бенджамина преимущественно поэтому — если не считать уз дружбы.) Бенджамин пока не решался запросить цифры продаж; что же касается отклика критики… его не существовало. Никаких рецензий, ни в национальной, ни в местной прессе, само собой, ничего ни на каких читательских веб-сайтах, ни одного отзыва на «Амазоне», где рейтинг продаж у книги был 743 926 (или, если ему хотелось себя подбодрить, 493 в «Бестселлеры > Проза > Художественная проза > Автобиографическая проза > Любовный роман > Одержимость»).

И да, этого следовало ожидать. Следовало знать, что Филип сам по себе, без бюджета на маркетинг, мог лишь напечатать книгу и надеяться на лучшее. Но какой у Бенджамина был выбор? Каждый издатель в Лондоне и каждый независимый издательский дом во всей остальной стране отказались публиковать роман — или чаще всего отказывались даже читать его. Ни один литературный агент не обеспокоился послать ему ничего больше формального уведомления в ответ на присланную к рассмотрению рукопись; обычно в этих уведомлениях содержалась какая-нибудь елейная отписка вроде: «Мы считаем, что у вашей ркпс есть множество замечательных достоинств, но она сейчас не подходит к нашему издательскому плану». Отдельные письма предлагали некоторые подробности — не столько о качествах самой книги, сколько о текущих условиях рынка и трудностях, связанных с запуском новых авторов в наше непростое время. Большинство издателей и агентов продержало его с ответом больше двух месяцев, и, все еще продолжая рассылать многочисленные запросы, Бенджамин терпеливо сносил отказы почти целый год, они ежедневно падали к нему в почтовый ящик — именно в такое время, чтобы испортить ему завтрак, и в итоге Бенджамин сдался и позвонил Филипу. После этого все происходило очень быстро и напрямик. Всего за несколько недель рукопись прошла редактуру, верстку и корректуру. И вот пожалуйста — работа всей его жизни (или, во всяком случае, усеченная часть этой работы) наконец-то в продаже. Еще бы магазин выставил ее позаметнее…

Исходя из этих соображений и убедившись, что продавщица не видит, Бенджамин отнес оба экземпляра своего романа в центр магазина и разместил на столе главной выкладки, поверх стопки книг о деревьях бонсай. Подействовало почти мгновенно. Бенджамин удалился в сторонку и сделал вид, что погружен в биографию Уинстона Черчилля, — и ждать ему пришлось всего ничего. Он увидел, как к выкладке один за другим подошли три посетителя и взяли в руки его книгу, прочли цитату на обложке и полистали издание. Да, ни один не стал ее покупать, но зато было ясно, что шансы у книги значительно повысились. Удовлетворенный Бенджамин отправился в ресторан к отцу.

За последнюю пару месяцев он несколько раз привозил Колина в садоводческий центр. Поначалу это был жест отчаяния — в окрестностях самого Реднэла они уже давно исчерпали места, куда можно съездить, — но Колину та вылазка вроде бы понравилась, и довольно скоро это превратилось в привычку. Однако Бенджамина эти встречи все равно вряд ли радовали. В те дни каждая минута в обществе отца давалась трудно: Колин едва таскал ноги, был мрачнее во всех отношениях, во всех отношениях циничнее. Искрометным его общество назвать не получилось бы никак, а потому Бенджамин ой как удивился, добравшись до ресторана и увидев, что отец не сидит один, нахохлившись над отбивной и пирогом с почками, а участвует в довольно оживленной беседе — и даже шутит — с персонажем, которого Бенджамин поначалу не признал. То был крупный человек, облаченный в джентльменский твид 1930-х, с золотыми карманными часами, а рядом с ним на столе в перевернутой разноцветной вырвиглаз академической шапочке покоился красный пинг-понговый шарик. У собеседника отца была эспаньолка и румяное, бодро-доброжелательное лицо, а когда подошел Бенджамин, человек вскочил на ноги, схватил его за руку, энергично потряс и сказал:

— Бен! Как я рад тебя видеть, дружище!

Бенджамину оставалось лишь растерянно пялиться.

— Не говори, что ты меня не помнишь. Ну же, Бен, не разбивай мне сердце.