Срез времени (СИ)

Конрад Карлович уже отсчитал около семи десятков лет и шествовал остаток жизненного пути, отягощенный болезнями, которых даже военные марши его вдохновенных воспоминаний не имели возможности облегчить. Шаг того, кто привык возглавлять колонны, был испорчен артритом. Лишь при помощи трости, тяжело опираясь рукой на массивную рукоять, он мог медленно и болезненно подняться по ступеням, а затем проделать утомительный путь по паркету, чтобы занять свое кресло у камина. Там он обычно и сидел, глядя ослабленными глазами в окно, прислушиваясь, не идёт ли его верный денщик Прохор, неся омерзительную по вкусу лекарственную настойку. В конце концов, микстура выпивалась со всеми кряхтениями и проклятьями, а увещевания слуги, похоже, уже не могли повлиять на его мнение о необходимости лечения. Каждый раз он готов был разнести стакан вдребезги, но выражение лица его в этот момент оставалось мягким и добродушным. Когда кто-то искал его внимания, вежливость и интерес озаряли его черты, доказывая, что в нем сохранился ясный разум, а кто не понимал его шуток или афоризмов, являлся, как правило, недалёким или вовсе невоспитанным, а, может, и того хуже: малограмотным. То же происходило и с людьми, позволявшими себе солгать. Конрад Карлович феноменально отличал правду ото лжи. Чем дольше продолжалось общение, тем глубже становился этот ров, разделяя расположенность и непонимание между собеседниками.

При всей краткости нашего с ним общения, чувства мои к нему, как и у всех, что знали его, вполне могли характеризоваться одним словом - восхищение! Глядя на старого воина я мог различить основные черты его портрета. Он был отмечен благородными и героическими качествами, которые проявлялись не по воле случая, а по праву, именно благодаря им он заслужил выдающееся прозвище: Железный Конрад. Дух его никогда, насколько я понимаю, не пребывал в подавленном состоянии, но, должно быть, в любой период его жизни требовался толчок. Какой-то импульс, чтобы привести этот дух в движение. Однако стоило ему, подобно верному Буцефалу, встать на дыбы, увидеть преграды на пути и желанную цель в конце (на остановки или отступление он не шел - это ему не было свойственно), как он превращался в раскалённое пушечное ядро, только что покинувшее жерло. Жар в его сердце, в прежние времена наполнявший его натуру и до сих пор не угасший, относился не к тому типу, что голубовато мерцает, стелется и плавно стекает подобно олову в формочку, - то был глубокий алый свет раскаленного в горне металла, который только крепчал под ударами молота. Сила, надежность, цельность - таково было выражение его характера, несмотря на разрушения, несвоевременно овладевавшие им с течением времени. Но даже тогда я мог представить, что, стоит какому-то побуждению проникнуть в его сознание призывом литавры и барабанной дроби, достаточно громкими, чтобы пробудить в нем все еще не угасшие, а лишь уснувшие силы, случится нечто. С невозмутимым выражением на лице он с лёгкостью отбросит свою немощь, как прочный булат окалину, сменит посох старости на боевой меч и вновь превратиться в воина. Впрочем, портрет его не был бы роскошен, не вызывал бы ни восхищения, ни желания заполучить его в галерею воспоминаний как образец подражания, если бы не достоинства. То, что я видел в нем - так же ясно, как несокрушимые крепостные стены старого Смоленска, - было чертами упрямого и тяжелого долготерпения, цельности и иных не менее благородных способностей, накопившихся в его прежние дни. Они, хоть и лежали неподъемным грузом и были столь же нековкими и громоздкими, как двадцатифунтовая бочка пороха, тем не менее, оставались самыми востребованными. Но, несмотря на все перечисленные достоинства, я бы выделил в нём ещё одно качество настоящего русского солдата. Я не знал человека, чья внутренняя доброта вызвала бы во мне столь явную расположенность. А именно милосердие, которое, при всей ярости, с которой Конрад Карлович вел штыковую атаку при Гросс-Егерсдорфе или отбивался древком знамени при Кунерсдорфе, я воспринимал искренним. Ведь этим достойнейшим штампом отмечен почти любой русский ветеран того века. Он убивал собственными руками, насколько я знаю, - и наверняка люди падали, как трава под свистящей косой, прежде чем дух Марса распрощался с торжествующей силой, - но при этом в сердце его никогда не было жестокости к миру, жестокости большей, чем та, с которой мы сдуваем неаккуратного паучка. Вот такой был Конрад Карлович, с человеческим сердцем и душою, закованной в доспехи.